— Это смотря сколько, — объяснил
Боцман. — Если хрусту не так много, счёт на сотни, то можно и не кончать,
псы сильно искать не станут. А если там тыщи, то тогда лучше тушить. Купчина за
свои тыщи псам большую награду посулит, чтоб землю носом рыли. Да ты беги,
Скорик, не сумлевайся. Я тута и один справлюсь. Эх, сам бы сгонял, кабы ноги
были.
Сеньку долго упрашивать не надо было. Так
застоялся, что даже в ворота не пошёл — прямо через ограду запустил.
Вошёл в просторные сени, видит: прямо на стойке,
ойкая от страха, лежит человек в поддёвке. Голову закрыл руками, и плечи у него
трясутся. Рядом, зевая — Сало, со скрипкой в руке (это левольверт так
по-фартовому называется: скрипка, дрына или ещё волына).
Этот, что на стойке, попросил жалостно:
— Не убивайте, господа налётчики. Я на
вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте
жизни. Я человек семейный, православной веры. А?
Сало ему лениво:
— Не бось. Дрыгаться не будешь —
пожалеем. — А Сеньке сказал. — Интересуешься? Ну сходи, побачь.
Чего-то долго они.
Потом колидор был, длинный. По обе стороны
двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот,
Сенька ещё плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками.
— Я поглядеть, — сказал
Скорик. — Одним глазочком.
— Валяй, гляди, — белозубо улыбнулся
Авось (а может, Небось).
Тут одна из дверей стала открываться. Он её
ногой захлопнул и как гаркнет:
— Я те вылезу!
Из-за двери заголосили:
— Кто это там фулиганничает? Мне до
клозету требуется!
Авось заржал:
— В портки пруди. А шуметь будешь — через
дверь пальну.
— Господи святый, — ахнули за
дверью. — Никак налёт. Я ничего, ребята, я тихонечко.
И засов скрежетнул.
Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно,
Небось был — у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на
приоткрытую дверь посреди колидора — там, мол.
Скорик подошёл, заглянул внутрь.
Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям
привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бородёнкой, в
хороших клетчатых штанах, в шёлковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо
думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск
— не иначе приказчик.
Князь похаживал между связанными, помахивал
кистенём.
Сенька пошире дверь открыл — а где Очко?
Тот чудным делом занимался: пером своим, из
трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из
кровати пух летел, перья.
— Фантазии не хватает, — сказал
Очко. — Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать?
Князь чихнул — видно, пушинка в нос попала.
— Ладно, Очко, не потей. —
Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. — Сами
расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызёшь?
И помахал кистенём перед рожей приказчика
(никакой не жёлтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной).
Очко, наоборот, железкой махать перестал,
сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову.
Скорик поморщился — сейчас ещё пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только
зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и
блестящие.
Калмык-приказчик облизнул губы, такие же
белые, как рожа, и говорит:
— Не знаю я… Бадмай Кектеевич мне не
сказывают.
— Так-так, — кивнул Князь. Волоса
приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. — Что, козья борода? На куски
тебя резать или скажешь?
Барышник, похоже, был мужик тёртый. Сказал
спокойно, без дрожи:
— Не дурак столько денег при себе
держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и
уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит.
Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался
чему-то. Подтвердил:
— Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда
барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не
прогулять.
Сенька приметил, как купец с приказчиком
переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повёл. Эге! У приказчика стул
одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит.
Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала.
Бумажник, о котором барышник говорил, на столе
лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал.
— Всю колоду из-за трех катек сгонял. От
людей срам. У, змей косорылый.
Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У
того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал — крепкий.
— Ладно, — сказал Князь, выдёргивая
у барышника из карманы часы — золотые, хорошие. — Благодари своего
калмыцкого бога, что мошну тебе уберёг. Идём, Очко.
И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку
просунул и скромно так:
— Дяденька Князь, дозвольте слово
сказать.
— Ты чего здесь? — нахмурился
Князь. — Шухер?
Сенька ему:
— Шухера никакого нет, а только хорошо бы
вы вон там, под полом проверили, а?
И пальцем показал, где смотреть.
Купец дёрнулся, прохрипел что-то непонятное —
надо думать, забранился на своём наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на
пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со
стулом, захныкал.
Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу,
вынул — под ней дырка в полу. Сунул руку.
— Ага, — говорит.
И достал лопатник большой, кожаный, а в нем
хрустов — немеряно.
Князь их пальцем перебрал.
— Да тут три тыщи! — говорит. —
Ай да шестой!
Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка:
как тот, восхищается?
Только Очко Сенькой не восхищался и на
лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза
стали не блестящие, а сонные.
— Я поверил… — медленно сказал Очко,
и всё его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. — Я им, иудам, поверил!
В глаза смотрели! И лгали! Мне — лгали?!
— Да ладно тебе, не пыли, — махнул
на него Князь, довольный находкой. — Тоже и у них свой интерес…
