– Я сейчас временно не у дел, – начал он. – Но вообще-то я певец. Пою. Вот как вы.
– Как я? И что же ты поешь?
Толстяк Чарли сглотнул.
– А что вы играете?
Она повернулась к его соседям по столу.
– Как думаете, уговорим мы его спеть для нас? – спросила она, размахивая микрофоном.
– Эээ, не думаю. Нет. Безуславно, об этом не может быть и речи, – сказал Грэм Коутс.
Дейзи пожала плечами, не отрывая рук от стола.
Женщина в красном платье повернулась к залу.
– А что думают остальные? – спросила она.
Раздались редкие хлопки отдыхающих и более активные – обслуживающего персонала.
– Спой нам что-нибудь! – крикнул бармен.
Певица склонилась к Толстяку Чарли и, прикрыв рукой микрофон, сказала:
– Лучше какую-нибудь из тех, что ребята знают.
– Они знают «Under the Boardwalk»? – спросил Толстяк Чарли, и она кивнула, объявила следующий номер и передала ему микрофон.
Группа начала играть. Певица провела Толстяка Чарли к маленькой сцене. Сердце бешено колотилось в груди.
Толстяк Чарли начал петь, и все стали его слушать.
Все, чего он хотел, – это выиграть немного времени, но стеснения он при этом не чувствовал. Никто в него ничего не швырял. В голове хватало места, чтобы думать. Он видел, что делает каждый в этом зале: туристы, обслуга, люди у барной стойки. Он мог видеть все: например, бармена, готовящего коктейль, и старушку, которая в дальнем углу зала заливала кофе в огромную пластиковую чашку. Он все еще был перепуган и разозлен, но он собрал и ужас, и злобу и передал их песне, и из них получилась песня о неге и любви. А пока пел, он размышлял.
«Что бы сделал Паук? – думал Толстяк Чарли. – Что бы сделал папа?»
– «Под променадом, – пел он, – мы будем любить друг друга»…
Певица в красном платье улыбалась, щелкала пальцами и двигалась в такт музыке. Она склонилась к микрофону клавишника и начала подпевать.
А я ведь и правда пою перед публикой, подумал Толстяк Чарли. Вот же, блин.
Он не отрывал глаз от Грэма Коутса.
На последнем припеве он принялся хлопать в ладони над головой, и вскоре весь зал хлопал вместе с ним: гости, официанты, повара, все, кроме Грэма Коутса, чьи руки были под скатертью, и Дейзи, чьи руки плашмя лежали на столе. Дейзи смотрела на него так, словно он был не просто буйно помешанным, но при этом еще и со странной манией демонстрировать это на людях.
Публика хлопала, Толстяк Чарли улыбался и пел, и пока пел, он знал, без тени сомнения, что все наладится. Все будет хорошо с ним, с Пауком, Дейзи и Рози, где бы та ни была. Он знал, что собирается сделать: это было глупо и ни на что не похоже, так поступил бы идиот, но это сработает. И на последних нотах затихающей песни он сказал:
– За моим столиком сидит девушка. Ее зовут Дейзи Дэй. Она тоже из Англии. Дейзи, ты можешь помахать остальным?
Дейзи наградила его неприязненным взглядом, но оторвала руку от стола и помахала.
– Я хочу ей кое-что сказать. Она не знает, что я собираюсь ей сказать.
Если это не сработает, прошептал голос в его голове, ей конец, ты в курсе?
– Но давайте надеяться, что она скажет «да». Дейзи! Ты выйдешь за меня?
В зале воцарилась тишина. Толстяк Чарли смотрел на Дейзи, надеясь, что она поймет и подыграет.
Дейзи молча кивнула.
Гости зааплодировали. Вот это было шоу! Певица, метрдотель и несколько официанток подошли к столику и вытянули Дейзи в центр зала. Они подвели ее к Толстяку Чарли, а когда группа заиграла «I Just Called To Say I Love You», он ее обнял.
– У тебя есть для нее кольцо? – спросила певица.
Он сунул руку в карман.
– Вот, – сказал он Дейзи. – Это тебе.
Толстяк Чарли обнял ее и поцеловал. Если кто-то собирается стрелять, подумал Толстяк Чарли, он сделает это прямо сейчас. Они поцеловались, и окружающие жали ему руку и хлопали его по плечу – а один человек, утверждавший, что приехал на музыкальный фестиваль, всучил Толстяку Чарли свою визитку – и Дейзи держала лайм, который он ей только что подарил, и лицо у нее было более чем странное. Когда Толстяк Чарли оглянулся на столик, за которым они сидели, Грэма Коутса там уже не было.
Глава 13
которая кое-кому принесет несчастье
Птицы вели себя очень беспокойно. Они каркали, кричали и щебетали с вершин деревьев. Начинается, подумал Паук, и выругался. Он выжат, досуха. Ничего в нем не осталось. Только усталость и изнеможение.
Он думал о том, каково это, когда тебя, лежачего, пожирают. В целом, решил он, мерзкий способ умереть. Он не был уверен даже в том, что смог бы отрастить себе печень, но в любом случае, его преследователь на одной печени не остановится, в этом у Паука не было никаких сомнений.
Он попытался вывернуть шест. Досчитал до трех, а потом – так сильно и старательно, как только мог, – дернул обе руки на себя, чтобы, натянув веревку, выдернуть шест. Затем досчитал до трех и сделал это еще раз.
С тем же успехом он мог бы перетягивать через дорогу гору. Раз, два, три… взяли! И еще. И еще.
Скоро ли придет зверь, размышлял он.
Раз, два, три… взяли. Раз, два, три… взяли.
Послышалось чье-то пение, и песня заставила Паука улыбнуться. Хотел бы он по-прежнему иметь язык: он бы его высунул и показал Тигру, когда бы тот наконец появился. Эта мысль придала ему сил.
Раз, два, три… взяли.
И шест поддался и сдвинулся в его руках.
Еще один рывок, и шест выскользнул из земли, как меч из ножен.
Он рванул веревки к себе и подхватил трехфутовый шест. Тот конец, что был в земле, оказался заострен. Онемелыми руками Паук освободил шест от веревок, которые бесполезно болтались теперь на его запястьях. Он взвесил шест в правой руке. Подойдет. И тут Паук понял, что за ним наблюдают: это длилось какое-то время, как бывает, когда кот сидит у мышиной норы.
Тот подошел к нему неслышно или почти неслышно, крадучись, тенью среди бела дня. Единственное движение, которое уловил глаз, было движение хвоста, который нетерпеливо рассекал воздух. Во всех остальных отношениях это была статуя или насыпь из песка, которая, вследствие игры света, выглядела как чудовищный зверь, ведь шкура его была песочного цвета, а немигающие глаза – цвета моря в середине зимы. Широкая свирепая морда пантеры. На островах любую большую кошку называют Тигром. А это была очень большая кошка, самая большая из когда-либо бывших – и она была не только больше, но злее и опаснее.
Лодыжки Паука все еще были связаны, и он едва мог двигаться. Руки и ноги затекли, и их покалывало. Он прыгал с одной ноги на другую, стараясь выглядеть так, словно делает это нарочно, что это такой устрашающий танец, – а вовсе не потому, что было больно стоять.
