– Нет, он не имел чести быть знакомым с отцом
желтоволосой госпожи, но вчера ночью он видел, как она приходила за своим
родителем в «Ракуэн». Он был очень общительный человек. Одни от опиума
засыпают, другие, наоборот, становятся весёлыми и разговорчивыми. Старый
капитан не умолкал ни на минуту, всё рассказывал, рассказывал.
– Что рассказывал? – рассеянно спросил Фандорин,
доставая часы.
Без четверти восемь. Если придётся ехать с консулом на
пресловутый Холостяцкий бал, то хорошо бы перед этим принять ванну и привести
себя в порядок.
– Про то, как возил трех пассажиров в Токио, к причалу
Сусаки. Как ждал их там, а потом привёз обратно. Они говорили на сацумском
диалекте. Думали, что гайдзин не поймёт, а капитан давно по японским морям
плавает, все диалекты понимать научился. У сацумцев были с собой длинные
свёртки, а в свёртках мечи, он разглядел одну из рукояток. Чудная, покрыта
камиясури. – Здесь Сирота запнулся, не зная, как перевести трудное
слово. – Камиясури – это такая бумага, вся в стеклянной крошке. Её
используют, чтобы делать поверхность дерева гладкой…
– Наждаковая?
– Да-да! Наж-да-ковая, – медленно повторил Сирота,
запоминая.
– Но разве рукоятка может быть наждаковой? Ладонь
раздерёшь.
– Конечно, не может, – согласился японец. –
Но я всего лишь перевожу.
Он велел якудзе продолжать.
– Эти люди очень плохо говорили про министра Окубо, называли
его Ину-Окубо, то есть «Собака Окубо». Один, сухорукий, который у них за
старшего, сказал: «Ничего, завтра он от нас не уйдёт». А когда капитан их
привёз в Йокогаму, они велели завтра за час до рассвета быть на том же месте и
дали хороший задаток. Капитан рассказывал про это всем, кто оказывался рядом. И
говорил, что посидит ещё немного, а потом пойдёт в полицию и ему там дадут
большую награду, потому что он спасает министра от злоумышленников.
Переводя рассказ бандита, Сирота всё больше хмурился.
– Это очень тревожное сообщение, – объяснил
письмоводитель. – Бывшие самураи из княжества Сацума ненавидят своего
земляка. Они считают его предателем.
Он принялся расспрашивать коротышку, но тот рассмеялся и
пренебрежительно махнул рукой.
– Говорит, всё это чушь. Капитан был совсем пьяный от
опиума, у него заплетался язык. Наверняка ему примерещилось. Откуда у сацумских
самураев деньги платить за паровой катер? Они все голодранцы. Хотели бы
зарубить министра – пошли бы в Токио пешком. И потом, где это видано –
обматывать рукоятку меча наж-да-ковой бумагой? Старый гайдзин просто хотел,
чтобы его слушали, вот и плёл небылицы.
Эраст Петрович и Сирота переглянулись.
– Ну-ка, пусть расскажет во всех п-подробностях. Что
ещё говорил капитан? Не случилось ли с ним чего-нибудь?
Якудза удивился, что его история вызвала такой интерес, но
отвечал старательно:
– Больше он ничего не говорил. Только про награду.
Заснёт, потом проснётся и снова про то же. Пассажиров он, наверно, и в самом
деле возил, но про мечи – это ему, конечно, от опиума приснилось, все так
говорили. И ничего особенного с капитаном не случилось. Сидел до рассвета,
потом вдруг встал и ушёл.
– «Вдруг»? Как именно это п-произошло? – стал
допытываться Фандорин, которому история про таинственных сацумцев что-то ужасно
не понравилась – особенно в связи со скоропостижной кончиной Благолепова.
– Просто встал и ушёл.
– Ни с того ни с сего? Якудза задумался, припоминая.
– Капитан сидел и дремал. Спиной к залу. Кажется, сзади
кто-то проходил и разбудил его. Да-да! Какой-то старик, совсем пьяный. Он
пошатнулся, взмахнул рукой и задел капитана по шее. Капитан проснулся,
заругался на старика. Потом говорит: «Хозяин, что-то мне нехорошо, пойду». И
ушёл.
Закончив переводить, Сирота прибавил от себя:
– Нет, господин титулярный советник, ничего
подозрительного. Видно, у капитана заболело сердце. Дошёл до дому и там умер.
Эраст Петрович на это умозаключение никак не откликнулся,
однако судя по прищуренности глаз остался не вполне им удовлетворён.
– Рукой по шее? – пробормотал он задумчиво.
– Что? – не расслышал Сирота.
– Что этот разбойник теперь будет делать? Ведь его
шайка разгромлена, – спросил Фандорин, но без большого интереса – просто
до поры до времени не хотел посвящать письмоводителя в свои мысли.
Разбойник ответил коротко и энергично.
– Говорит: буду вас благодарить.
Решительность тона, которым были произнесены эти слова,
заставила титулярного советника насторожиться.
– Что он хочет этим сказать?
Сирота с явным одобрением объяснил:
– Теперь вы на всю жизнь его ондзин. В русском языке, к
сожалению, нет такого слова. – Он подумал немного. – Погробный
благодетель. Так можно сказать?
– П-погробный? – вздрогнул Фандорин.
– Да, до самого гроба. А он ваш погробный должник. Вы
ведь не только спасли его от смерти, но и уберегли от несмываемого позора. За
такое у нас принято платить наивысшей признательностью, даже самой жизнью.
– На что мне его жизнь? Скажите ему «не за что» или как
там у вас полагается и пускай идёт своей дорогой.
– Когда говорят такие слова и с такой искренностью, то
потом не идут своей дорогой, – укоризненно сказал Сирота. – Он
говорит, что отныне вы его господин. Куда вы – туда и он.
Коротышка низко поклонился и выставил вверх мизинец, что
показалось Эрасту Петровичу не очень-то вежливым.
– Ну, что он? – спросил молодой человек, все
больше нервничая. – Почему не уходит?
– Он не уйдёт. Его оябун погиб, поэтому он решил
посвятить свою жизнь служению вам. В доказательство своей искренности
предлагает отрезать себе мизинец.
– Да пошёл он ко всем ч-чертям! – возмутился
Фандорин. – Пусть катится! Вот именно! Так ему и скажите!
Письмоводитель не посмел спорить с раздражённым
вице-консулом и начал было переводить, но запнулся.
– По-японски нельзя сказать просто «катись», нужно
обязательно пояснить, куда.
Если б не присутствие барышни, Эраст Петрович не поскупился
бы на точный адрес, ибо его терпение было на исходе – первый день пребывания в
Японии получался чрезмерно утомительным.
– К-колбаской, под горку, – махнул Фандорин рукой
в сторону берега.
