Всё в туземном квартале молодому человеку было в диковину: и
хлипкие, на живую доску сколоченные лачуги, и бумажные фонарики на столбах, и
незнакомые запахи. Японцы показались чиновнику чрезвычайно некрасивыми.
Низкорослые, щуплые, с грубыми лицами, ходят как-то суетливо, вжав голову в
плечи. Особенно огорчили женщины. Вместо чудесных ярких кимоно, какие Фандорин
видел на картинках, японки носили какие-то блеклые бесформенные тряпки.
Мелко-мелко переступали чудовищно косолапыми ногами, а ещё у них были совершенно
чёрные зубы! Это жуткое открытие Эраст Петрович сделал, когда увидел на углу
двух болтающих кумушек. Они посекундно кланялись друг другу и широко улыбались,
похожие на двух маленьких чернозубых ведьм.
И все же титулярному советнику нравилось здесь гораздо
больше, чем на чинном Банде. Вот она, истинная Япония! Пусть неказиста, но и
здесь есть свои достоинства, стал делать первые выводы Эраст Петрович. Невзирая
на бедность, всюду чистота. Это раз. Простолюдины чрезвычайно вежливы и в них
не чувствуется приниженности. Это два. Третьего аргумента в пользу Японии
Фандорин пока придумать не смог и отложил дальнейшие умозаключения на будущее.
– За Ивовым мостом начинается стыдный квартал, –
показал Сирота на изогнутый деревянный мост. – Чайные дома, пивные для
моряков. И «Ракуэн» тоже там. Вон, видите? Напротив шеста с головой.
Ступив на мост, Эраст Петрович посмотрел в указанном
направлении и замер. На высоком шесте торчала женская голова со сложно
уложенной причёской. Молодой человек хотел поскорей отвернуться, но чуть
задержал взгляд, а потом уже не смог оторваться. Мёртвое лицо было пугающе,
волшебно прекрасно.
– Это женщина по имени О-Кику, – объяснил
письмоводитель. – Она была самой лучшей куртизанкой в заведении
«Хризантема» – вот этом, с красными фонариками у входа. О-Кику влюбилась в
одного из клиентов, актёра Кабуки. Но он охладел к ней, и тогда она отравила
его крысиным ядом. Сама тоже отравилась, но её вырвало, и яд не подействовал.
Преступнице промыли желудок и потом отрубили голову. Перед казнью она сочинила
красивое хокку, трехстишье. Сейчас переведу…
Сирота закрыл глаза, сосредоточился и нараспев
продекламировал:
Ночью ураган,
На рассвете тишина.
То был сон цветка.
И объяснил:
– «Цветок» – это она сама, потому что «кику» значит
«хризантема». «Ураган» – это её страсть, «тишина» – это предстоящая казнь, а
«сон» – человеческая жизнь… Судья повелел держать голову перед входом в чайный
дом в течение одной недели – в назидание другим куртизанкам и в наказание
хозяйке. Мало кому из клиентов понравится такая вывеска.
Фандорин был впечатлен и рассказанной историей, и японским
правосудием, а более всего удивительным стихотворением. Софья Диогеновна же
осталась безучастной. Она перекрестилась на отрубленную голову без чрезмерного
испуга – должно быть, за годы жизни в Японии привыкла к особенностям туземного
правосудия. Гораздо больше барышню занимало скверное заведение «Ракуэн» –
Благолепова смотрела на крепкую дубовую дверь расширенными от страха глазами.
– Вам нечего бояться, сударыня, – успокоил её
Эраст Петрович и хотел войти, но Сирота подскочил первым.
– Нет-нет, – заявил он с самым решительным
видом. – Это моя обязанность.
Постучал и шагнул в тёмный проход, который Фандорин мысленно
окрестил «предбанником». Дверь немедленно захлопнулась, очевидно, приведённая в
действие невидимой пружиной.
– Это у них порядок такой. По одному впускают, –
объяснила Благолепова.
Дверь снова открылась, вроде как сама по себе, и Фандорин
пропустил даму вперёд.
Софья Диогеновна пролепетала:
– Мерси вам, – и исчезла в предбаннике.
Наконец, настал черёд титулярного советника.
Секунд пять он стоял в полнейшей темноте, потом впереди
открылась ещё одна дверь, и оттуда пахнуло потом, табаком и ещё каким-то
странным сладковатым ароматом. «Опиум», догадался Эраст Петрович, принюхиваясь.
Невысокий, кряжистый молодец (рожа хищная, на лбу повязка с
какими-то каракулями) стал хлопать чиновника по бокам, щупать под мышками.
Второй, точно такого же вида, бесцеремонно обыскивал Софью Диогеновну.
Фандорин вспыхнул, готовый немедленно положить конец этой
неслыханной дерзости, но Благолепова быстро сказала:
– Это ничего, я привыкшая. Иначе у них нельзя, больно
много лихих людей ходит. – И прибавила что-то по-японски, судя по тону
успокаивающее.
Сироту уже пропустили – он стоял чуть в стороне и всем своим
видом изображал неодобрение.
Чиновнику же было интересно.
На первый взгляд японский вертеп здорово напоминал
хитровский кабак наихудшего сорта – из тех, где собираются воры и фартовые.
Только на Хитровке сильно грязней и пол весь заплёван, а здесь, прежде чем
ступить на устланное циновками пространство, пришлось снять обувь.
Софья Диогеновна ужасно смутилась, и Фандорин не сразу
понял, отчего. Потом заметил – у бедной девицы нет чулок, и деликатно отвёл
глаза.
– Ну, который здесь ваш должник? – бодро спросил
он, озираясь.
Глаза быстро привыкли к тусклому освещению. В дальнем углу,
на тюфяках лежали и сидели какие-то неподвижные фигуры. Нет, одна шевельнулась:
тощий китаец с длинной косой подул на фитиль диковинной лампы, что стояла подле
него; пошевелил иголкой маленький белый шарик, подогреваемый на огне; сунул
шарик в отверстие длинной трубки и затянулся. Несколько мгновений качал
головой, потом откинулся на валик, затянулся снова.
Посередине помещения, у стола с крохотными ножками, сидело с
полдюжины игроков. Ещё несколько человек не играли, а наблюдали – всё
точь-в-точь, как в каком-нибудь «Лихаче» или «Полуштофе».
Хозяина Фандорин опознал без подсказки. Полуголый мужчина с
неестественно раздутой верхней частью туловища тряс какой-то стаканчик, потом
выбросил на стол два кубика. Ну, понятно – режутся в кости. Удивительно было
то, что результат игры не вызвал у сидящих вокруг стола никаких эмоций. У нас
выигравшие разразились бы радостными матюгами, а проигравшие – тоже матюгами,
но свирепыми. Эти же молча разобрали деньги, большая часть которых досталась
горбуну, и принялись потягивать из чашечек какую-то мутноватую жидкость.
Воспользовавшись перерывом, Софья Диогеновна подошла к
хозяину и, униженно кланяясь, стала его о чем-то просить. Горбун слушал хмуро.
Один раз протянул: «Хэ-э-э» – будто удивился чему-то (Эраст Петрович догадался,
что это реакция на сообщение о смерти капитана). Дослушав, мотнул головой,
буркнул: «Нани-о иттэрунда!» – и ещё несколько коротких, рокочущих фраз.
Благолепова тихо заплакала.
