– А самураи с двумя мечами? Где они? Я столько о них
читал!
– Мы едем по территории Сеттльмента. Из японцев здесь
дозволяется жить только приказчикам да прислуге. Но самураев с двумя мечами вы
теперь нигде не увидите. С позапрошлого года носить холодное оружие запрещено
императорским указом.
– Какая жалость!
– О да, – осклабился Доронин. – Вы много
потеряли. Это было незабываемое ощущение – пугливо коситься на каждого ублюдка
с двумя саблями за поясом. То ли мимо пройдёт, то ли развернётся, да и рубанёт
наотмашь. У меня до сих пор привычка – когда иду по японским кварталам, всё
назад оглядываюсь. Я, знаете ли, приехал в Японию во времена, когда здесь
считалось патриотичным резать гайдзинов.
– Кто это?
– Мы с вами. Гайдзин значит «иностранец». Ещё нас тут
называют акахигэ – «красноволосые», кэтодзин, то есть «волосатые», и сару,
сиречь «обезьяны». А пойдёте гулять в Туземный город, детишки будут вас
дразнить, делая вот так. – Консул снял очки, оттянул пальцами веки кверху
и книзу. – Это значит «круглоглазый», считается очень обидно. Ничего, зато
больше не режут почём зря. Спасибо микадо, разоружил своих головорезов.
– А я читал, что меч у самурая – предмет
б-благоговейного поклонения, как шпага у европейского дворянина, –
вздохнул Эраст Петрович, на которого разочарования сыпались одно за
другим. – Неужели японские рыцари так легко отказались от старинного
обычая?
– Очень даже не легко. Весь прошлый год бунтовали, до
гражданской войны дошло, но с господином Окубо шутки плохи. Самых буйных
истребил, прочие присмирели.
– Окубо – это министр внутренних дел, – кивнул
Фандорин, демонстрируя некоторую осведомлённость в туземной политике. –
Французские газеты называют его Первым консулом, японским Бонапартом.
– Сходство есть. Десять лет назад в Японии произошёл
государственный переворот…
– Знаю. Реставрация Мэйдзи, восстановление
императорской власти, – поспешил вставить титулярный советник, не желая,
чтобы начальник считал его полным невеждой. – Самураи южных княжеств
свергли власть сёгунов и объявили правителем микадо. Я читал.
– Южные княжества – Сацума и Тёсю – это вроде
французской Корсики. Нашлись и корсиканские поручики, целых трое: Окубо, Сайго
и Кидо. Его императорскому величеству они презентовали почёт и обожание
подданных, а власть, как и положено, забрали себе. Но триумвираты, особенно
если в них целых три Бонапарта, штука непрочная. Кидо год назад умер, Сайго
поссорился с правительством, поднял мятеж, но был разгромлен и по японскому
обыкновению сделал харакири. Так что министр Окубо теперь остался единственным
петухом в здешнем курятнике… Правильно делаете, что записываете, –
одобрительно заметил консул, видя, что Фандорин строчит карандашом в кожаной
тетрадочке. – Чем скорее вы вникнете во все тонкости здешней политики, тем
лучше. Кстати говоря, вам нынче же представится случай посмотреть на великого
Окубо. В четыре часа состоится торжественное открытие Дома для перевоспитания
падших девиц. Это совершенно новая для Японии идея – прежде тут никому не
приходило в голову перевоспитывать куртизанок. Средства на это святое начинание
выделил не какой-нибудь миссионерский клуб, а благотворитель-японец, столп
общества, некий Дон Цурумаки. Соберётся creme de creme йокогамского бомонда.
Ожидают и самого Корсиканца. На торжественную церемонию он пожалует вряд ли, а
вот на вечерний Холостяцкий бал – почти наверняка. Мероприятие это абсолютно
неофициальное и с перевоспитанием блудниц никак не связанное, совсем напротив.
Скучать не будете. «Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал».
Доронин снова, как давеча, подмигнул, однако холостяцкие
радости титулярного советника не привлекали.
– Посмотрю на господина Окубо как-нибудь в другой раз…
Я несколько утомлён путешествием и предпочёл бы отдохнуть. Так что, если
п-позволите…
– Не позволю, – с напускной строгостью оборвал его
консул. – На бал – непременно. Рассматривайте это как первое служебное
поручение. Увидите там много влиятельных людей. Будет и наш морской агент
Бухарцев, второй человек в посольстве. А пожалуй, что и первый, – со
значительным видом присовокупил Всеволод Витальевич. – Познакомитесь с
ним, а завтра повезу вас представляться его превосходительству… Однако вот и
консульство. Томарэ!
[2]
– крикнул он рикшам. – Запомните
адрес, голубчик: набережная Банд, дом 6.
Эраст Петрович увидел каменный дом в виде буквы
"П", повёрнутой ножками к улице.
– В левом флигеле моя квартира, в правом ваша, а вон
там, посередине, присутствие, – показал Доронин за ограду – в глубине
двора виднелось парадное крыльцо, увенчанное российским флагом. – Где
служим, там и живём.
Дипломаты спустились на тротуар, причём Эраста Петровича
курума любовно качнула на прощанье, консула же брюзгливо зацепила кончиком
пружины за брюки.
Всё ноет, клянёт
Злые ухабы пути
Моя курума.
Глаза героя
В приёмном покое навстречу вошедшим поднялся молодой японец,
очень серьёзный, при галстуке, в железных очочках. На столе, среди папок и
стопок бумаги, были установлены два маленьких флажка – российский и японский.
– Знакомьтесь, – представил Доронин. –
Сирота. Служит у меня восьмой год. Переводчиком, секретарём и бесценным
помощником. Так сказать, мой ангел-хранитель и письмоводитель. Прошу любить и
жаловать.
Фандорин немного удивился, что консул с первой же минуты
знакомства счёл нужным сообщить о печальном семейном положении своего
сотрудника. Должно быть, прискорбное событие произошло совсем недавно, хотя в
наряде письмоводителя не было ничего траурного за исключением чёрных сатиновых
нарукавников. Эраст Петрович сочувственно поклонился, ожидая продолжения, но
Доронин молчал.
– Всеволод Витальевич, вы забыли назвать имя, –
вполголоса напомнил титулярный советник. Консул рассмеялся.
– Сирота – это имя. Когда я только-только приехал сюда,
ужасно тосковал по Родине. Все японцы были для меня на одно лицо, их имена
казались тарабарщиной. Я сидел тут один-одинёшенек, ещё и консульства никакого
не было. Ни звука русского, ни русского лица. Вот и старался окружить себя
туземцами, имена которых звучали бы породнее. Лакей у меня был Микита. Пишется
тремя иероглифами, означает «Поле с тремя деревьями». Переводчиком стал Сирота,
это по-японски «Белое поле». А ещё у меня есть обаятельнейшая Обаяси-сан, с
которой я познакомлю вас позже.
