"Объект принят от филёра из московского Летучего отряда
на вокзале в 7 час. 25 мин. Сопровождающий (филёр Гнатюк) сообщил,
что в дороге Дёрганый ни с кем не разговаривал, из купе выходил только по
естественной надобности.
Приняв объект, проследовали за ним на двух извозчиках до
дома Бунтинга на Надеждинской улице. Там Дёрганый поднялся на четвёртый этаж, в
квартиру № 7 и более оттуда не выходил. Квартира № 7 снята неким
Цвиллингом, жителем Гельсингфорса, который однако появляется здесь крайне редко
(последний раз, по свидетельству дворника, был в начале зимы).
В 12 час. 38 мин. электрическим звонком объект
вызвал дворника. Под видом дворника к нему поднялся филёр Максименко. Дёрганый
дал рубль, велел купить булку, колбасы и пару пива. В квартире кроме него,
похоже, никого не было.
Принеся заказ, Максименко получил на чай сдачу
(17 коп.). Обратил внимание на то, что объект сильно нервничает. Словно бы
кого-то или чего-то ждёт.
В 3 часа 15 мин. в подъезд вошёл офицер, коему дана кличка
«Калмык». (Штабс-капитан, с воротником интендантского ведомства, прихрамывает
на правую ногу, небольшого роста, скуластый, волосы чёрные).
Поднялся в квартиру № 7, но через 4 мин. спустился
и направился в сторону ул. Бассейной. За ним отряжен филёр Максименко.
Дёрганый из подъезда не выходил. В 3 часа 31 мин.
подошёл к окну, стоял, смотрел во двор, после отошёл.
Максименко до сего момента не вернулся.
Дежурство по наружному наблюдению ныне (8 час. вечера)
сдаю команде старшего филёра Зябликова.
Ст. филёр Смуров"
Вроде бы коротко и ясно.
Коротко-то коротко, да ни хрена не ясно.
Полтора часа назад Евстратию Павловичу, только что
получившему вышеприведённое донесение, протелефонировали из полицейского
участка на Бассейной. Сообщили, что во дворе дома по Митавскому переулку
обнаружен мёртвый мужчина с удостоверением на имя филёра Летучего отряда
Василия Максименко. Десяти минут не прошло — надворный советник уж был на месте
происшествия и лично убедился: да, Максименко. Признаков насильственной смерти,
равно как следов борьбы или беспорядка в одежде никаких. Опытнейший Карл
Степаныч, медицинский эксперт, безо всяких вскрытий сразу сказал: остановка
сердца, по всем приметам.
Ну, Мыльников, конечно, попереживал, даже всплакнул о старом
товарище, с которым прослужили бок о бок десять годков, в каких только
переделках не бывали. Кстати, и Владимир, благодаря которому возник новый
дворянский род, тоже добыт не без участия Василия.
В прошлом году, в мае месяце, от гонконгского консула
поступило секретное сообщение, что в направлении Суэцкого канала, а именно в
город Аден, следуют четыре японца под видом коммерсантов. Только никакие они не
коммерсанты, а морские офицеры: два минёра и два водолаза. Собираются
установить подводные бомбы по пути следования крейсеров Черноморской эскадры,
отправленных на Дальний Восток.
Евстратий Павлович прихватил с собой шестерых лучших
агентов, настоящих волкодавов (в том числе и покойника Максименку), махнули в
Аден и там, на базаре, изобразив загулявших моряков, устроили поножовщину —
порезали япошек к чёртовой тёще, а багаж ихний потопили в бухте. Крейсера
прошли без сучка без задоринки. Их, правда, макаки потом всё одно разгрохали,
но это уж, как говорится, не с нас спрос.
Вот какого сотрудника лишился надворный советник. Добро бы в
лихом деле, а то остановка сердца.
Распорядившись насчёт бренных останков, Мыльников вернулся к
себе на Фонтанку, перечёл донесение по поводу Дёрганого и что-то забеспокоился.
Отрядил Леньку Зябликова, очень толкового паренька, на Надеждинскую — проверить
квартиру № 7.
И что же? Не подвело чутьё старого волкодава.
Десять минут назад Зябликов протелефонировал. Так, мол, и
так, обрядился водопроводчиком, стал звонить-стучать в седьмую — никакого
ответа. Тогда вскрыл дверь отмычкой.
Дёрганый висит в петле, у окна, на занавесочном карнизе. По
всем признакам самоубийство: синяки-ссадины отсутствуют, на столе бумажка и
карандаш — будто человек собирался написать прощальную записку, да передумал.
Послушал Евстратий Павлович взволнованную скороговорку
агента, велел дожидаться экспертной группы, а сам уселся к столу и давай герб
рисовать — для прояснения ума, а ещё более для успокоения нервов.
Нервы у надворного советника в последнее время были ни к
черту. В медицинском заключении обозначено: «Общая неврастения как результат
переутомления; расширение сердечной сумки; опухлость лёгких и частичное
поражение спинного мозга, могущее угрожать параличом». Параличом! За всё в
жизни платить приходится, и обычно много дороже, чем предполагал.
Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего
отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад — тридцать тысяч
неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь всё злато
земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснёшь — того
хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб
на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно
подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмёт и завоет. На
шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с
зажжённой лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было.
Укатали сивку крутые горки…
В прошлый год запросился в отставку — благо, и деньжонки
подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А
тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр
упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как
откажешь?
Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к
насущному. Подёргал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два
кружочка, между ними — волнистую линию, сверху — знак вопроса.
Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.
Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное
служебными тяготами сердце. Бывает.
Почётный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой
(москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это
с неврастениками-революционерами тоже случается.
Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так
сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно?
Больно чудно. Что такое «юдоль», Евстратий Павлович представлял себе
неявственно, но слово ему нравилось — он частенько воображал, как бредёт по
жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.
