Предосторожность, однако, была излишней.
Чиновник вернулся четверть часа спустя, один и очень
довольный.
— Знаменитая персона! Как говорится, широко известная в
узких кругах! — объявил он вынырнувшему сбоку Рыбникову. — Пантелей
Ильич столько про вашего Фандорина понарассказал! Большой был, оказывается, человек
— в прежние, долгоруковские времена.
Слушая рассказ о былом величии губернаторского помощника,
Василий Александрович и ахал, и всплёскивал руками, но главный сюрприз ожидал
его в самом конце.
— Повезло вам, — сказал чиновник и эффектно, будто
цирковой фокусник, вскинул руки. — В Москве ваш господин Фандорин, из
Питера прибыл. У Пантелея Ильича каждый день бывает.
— В Москве?! — вскричал Рыбников. — Да что
вы! В самом деле, какая удача! Не знаете, надолго ли он сюда?
— Неизвестно. Дело наиважнейшее, государственного
значения, а какое именно, Пантелей Ильич не сказал, да я и не спрашивал. Не
нашего с вами ума дело.
— Это точно так… — Глаза Рыбникова скользнули по
лицу собеседника с неким особым выражением и едва приметно сощурились. —
Вы не сказали куму, что Эраста Петровича знакомый разыскивает?
— Нет, я как бы от себя поинтересовался.
«Не врёт, — определил Василий Александрович, —
решил обе красненьких себе оставить» — и взгляд снова стал обыкновенный, без
прищура… Так канцелярист и не узнал, что его маленькая жизнь только что висела
на тонком-претонком волоске.
— И очень хорошо, что не сказали. Я ему сюрприз устрою
— в память о покойном папаше. То-то Эраст Петрович обрадуется! — сиял
улыбкой Рыбников.
Но когда вышел, лицо нервно задёргалось.
* * *
Было это в тот самый день, когда Гликерия Романовна пришла
на свидание с новой идеей рыбниковского спасения: обратиться за помощью к её
доброму знакомому — начальнику московского жандармского управления генералу
Шарму. Лидина уверяла, что Константин Фёдорович — милейший старик, в полном
соответствии со своей фамилией, и нипочём ей не откажет.
— Да что это даст? — отбивался Рыбников. —
Милая вы моя, ведь я государственный преступник: секретные документы потерял, в
бега ударился. Чем тут поможет ваш жандармский генерал?
Но Гликерия Романовна горячо воскликнула:
— Не скажите! Константин Фёдорович сам мне объяснял,
как много зависит от чиновника, которому поручено вести дело. Он может и
по-злому повернуть, и по-доброму. Ах, если б разузнать, кто вами занимается!
И здесь, повинуясь секундному импульсу, Василий
Александрович вдруг выпалил:
— А я знаю. Да вы его видели. Помните, около моста —
такой высокий господин с седыми висками?
— Элегантный, в светлом английском пальто? Помню, очень
импозантный мужчина.
— Его зовут Фандорин, Эраст Петрович. Специально прибыл
по мою душу из Петербурга. Ради Бога, не нужно никакого заступничества — только
навлечёте на себя подозрение, что укрываете дезертира. Но вот если бы вы
осторожно, между делом, выяснили, что он за человек, какого образа жизни,
какого характера, это могло бы мне помочь. Тут любая мелочь важна. Только
действовать нужно деликатно!
— Не мужчинам учить нас деликатности, —
снисходительно обронила Лидина, уже прикидывая, как возьмётся за дело. —
Этому горю мы поможем, утро вечера мудренее.
Рыбников не стал благодарить, но посмотрел так, что у неё
потеплело в груди. Его жёлтые глаза уже не казались ей кошачьими, как в первые
минуты знакомства — про себя она называла их «ярко-кофейными» и находила очень
выразительными.
— Вы как царевна Лебедь. — Он улыбнулся. —
«Полно, князь, душа моя. Это чудо знаю я. Не печалься, рада службу оказать тебе
я в дружбу».
Гликерия Романовна поморщилась:
— Пушкин? Терпеть не могу!
— Как так? Разве не все русские обожают Пушкина?
Рыбников спохватился, что от изумления выразился не совсем
ловко, но Лидина не придала странной фразе значения.
— Как он мог написать: «Твою погибель, смерть детей с
жестокой радостию вижу»? Что это за поэт, который радуется смерти детей! Ничего
себе «звезда пленительного счастья»!
И разговор повернул с серьёзной темы на русскую поэзию,
которую Рыбников неплохо знал. Сказал, что в детстве приохотил отец, горячий
поклонник пушкинской лиры.
А потом наступило 25 мая, и несущественный разговор вылетел
у Василия Александровича из головы — нашлись дела поважнее.
* * *
«Куклам» было велено забрать багаж из камеры хранения на
рассвете, перед отправлением. Почтальон обошьёт три ящика в холст, облепит
сургучом и спрячет среди посылок — самое лучшее место. Мосту ещё проще, потому что
Василий Александрович сделал за него половину работы: пока ехал в фургоне,
ссыпал мелинит в восемь картонных коробок и каждую обернул антрацитно-чёрной
обёрткой.
Ехали оба одним и тем же восточным экспрессом, только Мост
по льготной путейской книжке, третьим классом, а Туннель в почтовом вагоне.
Потом их пути разойдутся. Первый в Сызрани пересядет на товарный поезд — уже не
пассажиром, а на паровоз — и посреди Волги бросит коробки в топку. Второй же
покатит дальше, до самого Байкала.
Для порядка Рыбников решил лично проследить, как агенты
заберут багаж — конечно, не показываясь им на глаза.
На исходе ночи вышел из пансиона, одетый а-ля маленький
человек: кривой картузишка, под пиджачком косоворотка.
Коротко взглянул на розовеющий край неба и, войдя в роль,
затрусил дворняжьей рысцой по Чистопрудному.
СИМО-НО-КУ
Слог первый
в котором с небес сыплются
железные звезды
Итак, предположительный японец был упущен, а Дрозда вела
московская охранка, посему все свои усилия петербуржцы сосредоточили на камере
хранения. Багаж был сдан на сутки, из чего следовало, что скоро, никак не
позднее полудня, за ним явятся.
Фандорин и Мыльников сели в секрет ещё с вечера. Как уже
говорилось, в непосредственной близости от камеры хранения дежурили
железнодорожные жандармы, по привокзальной площади, сменяясь, бродили
мыльниковские филёры, поэтому руководители операции устроились с комфортом — в
конторе «Похоронные услуги Ляпунова», что находилась напротив станции. Обзор
отсюда был превосходный, и очень кстати пришлась витрина американского стекла —
траурно-чёрного, пропускающего свет лишь в одну сторону.
