Человек, которого Василий Александрович окрестил Туннелем,
не догадывался ни об этой кличке, ни о том, чем в действительности занимаются
люди, так щедро оплачивающие его услуги. Он был уверен, что помогает
нелегальным золотодобытчикам. По «Уставу о частной золотопромышленности»
старательским артелям предписывалось сдавать всю добычу государству, получая
взамен так называемые «ассигновки» — по курсу ниже рыночного, да ещё со
всевозможными вычетами. Давно известно: там, где закон несправедлив или
неразумен, люди находят способы его обойти.
Туннель состоял на очень полезной для Организации службе —
сопровождал по Транссибирской магистрали почтовые вагоны. Перевозя из
европейской части империи на Дальний Восток и обратно тетради с колонками цифр,
он полагал, что это финансовая переписка между добытчиками и сбытчиками
подпольного золота.
Но Рыбников выудил почтаря из своей хитрой записной книжки
для иной цели.
— Да, три тысячи, — твёрдо сказал он. — Такие
деньги зря не платят, сами понимаете.
— Что везти? — спросил Туннель, облизнув
пересохшие от волнения губы. Рыбников отрезал:
— Взрывчатку. Три пуда.
Почтарь замигал, соображая. Потом кивнул:
— Для прииска? Породу рвать?
— Да. Обернёте ящики холстом, как посылки. Туннель
№ 12 на Кругобайкальской линии знаете?
— "Половинный"? Кто ж его не знает.
— Сбросите ящики ровно на середине, у отметки 197.
После наши люди их подберут.
— А… а не грохнет?
Рыбников засмеялся:
— Сразу видно, что вы ничего не смыслите во взрывном
деле. Про детонаторы слышать приходилось? Скажете тоже — «грохнет».
Удовлетворённый ответом, Туннель плевал на пальцы —
готовился пересчитывать деньги, а Василий Александрович мысленно улыбнулся: «Не
грохнет, а шандарахнет, да так что Зимний дворец закачается. Пусть попробуют
потом разгрести каменную кашу, выковырять из-под неё сплющенные вагоны с
паровозом в придачу».
Кругобайкальская железная дорога, строившаяся с огромными
затратами и открытая совсем недавно, раньше назначенного срока, была последним
звеном Транссиба. Прежде эшелоны выстраивались в огромные очереди у байкальской
паромной переправы, теперь же трасса запульсировала с утроенной скоростью.
Вывод из строя Половинного туннеля, самого длинного на линии, вновь посадит
Маньчжурскую армию на голодный паёк.
И это была лишь половина рыбниковского «проэкта».
* * *
Вторую половину должен был обеспечить постоялец «Казани», с
которым Василий Александрович разговаривал совсем иначе — не сухо и отрывисто,
а душевно, со сдержанным сочувствием.
Это был совсем ещё молодой человек с землистым цветом кожи и
выпирающим кадыком. Впечатление он производил странное: тонкие черты лица,
нервная жестикуляция и очки плохо сочетались с потёртой тужуркой, ситцевой
рубашкой и грубыми сапогами.
Самарец харкал кровью и был безответно влюблён. От этого он
ненавидел весь мир, и в особенности мир ближний: окружавших его людей, родной
город, свою страну. С ним можно было не скрытничать — Мост знал, на кого
работает, и выполнял задания со сладострастной мстительностью.
Полгода назад, по поручению Организации, он бросил
университет и нанялся на железную дорогу помощником машиниста. Жар топки
пожирал последние остатки его лёгких, но Мост за жизнь не цеплялся, ему
хотелось поскорее умереть.
— Вы говорили нашему человеку, что хотите погибнуть с
шумом. Я дам вам такую возможность, — звенящим голосом сказал
Рыбников. — Шуму будет на всю Россию и даже на весь мир.
— Говорите, говорите, — поторопил его чахоточный.
— Александровский мост в Сызрани. — Рыбников
сделал эффектную паузу. — Самый длинный в Европе, семьсот саженей. Если
рухнет в Волгу, магистраль встанет. Вы понимаете, что это значит?
Человек по кличке Мост медленно улыбнулся.
— Да. Да. Крах, поражение, позор. Капитуляция! Вы,
японцы, знаете, куда бить! Вы заслуживаете победы! — Глаза бывшего
студента вспыхнули, темп речи с каждым словом делался всё быстрей. — Это
можно! Я могу это сделать! У вас есть сильная взрывчатка? Я спрячу её в
тендере, среди угля. Один брикет возьму в кабину. Брошу в топку, детонация!
Фейерверк!
Он расхохотался.
— На седьмом пролёте, — мягко вставил
Рыбников. — Это очень важно. Иначе может не получиться. На седьмом, не
перепутайте.
— Я не перепутаю! Послезавтра мне заступать. Товарняк
до Челябинска. Машинисту так и надо, мерзавец, всё глумится над моим кашлем,
«глистой» обзывает. Мальчишку-кочегара жалко. Но я его ссажу. На последней
станции задену по руке лопатой. Скажу: ничего, буду кидать уголь сам. А
уговор? — вдруг встрепенулся Мост. — Про уговор не забыли?
— Как можно, — приложил руку к сердцу
Рыбников. — Помним. Десять тысяч. Вручим в точности, согласно вашей
инструкции.
— Не вручить, не вручить, а подбросить! — нервно
выкрикнул больной. — И записку: «В память о несбывшемся». Я напишу сам, вы
перепутаете!
И тут же, брызгая чернилами, написал.
— Она поймёт… А не поймёт, ещё лучше, — бормотал
он, шмыгая носом. — Вот, возьмите.
— Но учтите: деньги и записку дорогая вам особа получит
лишь в одном случае — если мост рухнет. Не обсчитайтесь: на седьмом пролёте.
— Не бойтесь. — Самарец хмуро стряхнул с ресниц
слезу. — Чему-чему, а точности чахотка меня обучила — принимаю пилюли по
часам. Главное, не обманите. Дайте честное слово самурая.
Василий Александрович вытянулся в струну, нахмурил лоб и
сузил глаза. Потом сделал какой-то невообразимый, только сейчас придуманный им
жест и торжественно произнёс:
— Честное слово самурая.
* * *
Главный разговор тет-а-тет был назначен в семь часов вечера,
в извозчичьем трактире близ Калужской заставы (тот самый пункт № 3).
Место было выбрано с толком: темно, грязновато, шумно, но не
крикливо. Здесь пили не горячительные напитки, а чай — помногу, целыми
самоварами. Публика была чинная, нелюбопытная — нагляделись за день на уличную
сутолоку да на седоков, теперь бы посидеть в покое за приличным разговором.
Василий Александрович явился с десятиминутным опозданием и
сразу направился к угловому столу, за которым сидел крепкий бородач с
неподвижным лицом и цепким, ни на миг не останавливающимся взглядом.
