— Василий Александрович! Вы?
Голос был звонкий, радостный.
Рыбников так и замер, мысленно проклиная своё легкомыслие.
Медленно повернулся, изобразил удивление.
— Куда же вы пропали? — возбуждённо щебетала
Лидина. — Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный
пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи?
Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар,
шёпотом.
Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шёлковой
перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко — можно сказать,
даже вовсе никогда не случалось.
— Плохо, — промямлил наконец. — Вынужден
скрываться. Потому и в штатском. И не пришёл тоже поэтому… От меня сейчас,
знаете ли, лучше держаться подальше. — Для убедительности Рыбников
оглянулся через плечо и понизил голос. — Вы езжайте себе, а я пойду. Не
нужно привлекать внимание.
Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не
тронулась с места.
Тоже оглянулась, и — ему, в самое ухо:
— Военный суд, да? И что — каторжные работы? Или… или
хуже?
— Хуже. — Он чуть отстранился. — Что
поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая,
пойду я.
— Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам,
наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю.
Господи, какое несчастье! — в глазах дамы заблестели слезы.
— Нет, благодарю. Я живу у… у тёти, сестры покойной
матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щёголем… Право же, на нас
смотрят.
Лидина взяла его за локоть.
— Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх.
И не стала слушать, усадила — он уже знал, что эту не
переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту
минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила
на подножку.
Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине.
Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова
интимность. Несколько раз он принимал твёрдое решение выйти у первого же угла,
но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно — как помочь бедному
беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени.
Когда Василий Александрович наконец распрощался, пришлось
пообещать, что завтра он придёт на Пречистенский бульвар. Лидина будет снова
ехать на извозчике, увидит его будто по случайности, окликнет, и он снова к ней
сядет. Ничего подозрительного, обычная уличная сценка.
Давая обещание, Рыбников был уверен, что не исполнит его, но
назавтра с волей железного человека вновь приключился уже поминавшийся
необъяснимый феномен. Ровно в пять ноги сами принесли корреспондента к
назначенному месту, и прогулка повторилась.
То же случилось и на следующий день, и в день после этого.
В их отношениях не было и тени флирта — за этим Рыбников
следил строго. Никаких намёков, взглядов или, упаси Боже, вздохов. Разговоры по
большей части были серьёзные, да и тон вовсе не такой, в каком мужчины
обыкновенно разговаривают с красивыми дамами.
— Мне с вами хорошо, — призналась однажды
Лидина. — Вы не похожи на остальных. Не интересничаете, не говорите комплиментов.
Чувствуется, что я для вас не существо женского пола, а человек, личность.
Никогда не думала, что смогу дружить с мужчиной и что это так приятно!
Должно быть, что-то переменилось в выражении его лица,
потому что Гликерия Романовна покраснела и виновато воскликнула:
— Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе! А вы на
краю бездны!
— Да, я на краю бездны… — глухо пробормотал
Василий Александрович, и так убедительно у него это прозвучало, что на глаза
Лидиной навернулись слезы.
* * *
Гликерия Романовна теперь думала о бедном Васе (про себя
называла его только так) все время — и до встреч, и после. Как ему помочь? Как
спасти? Он рассеянный, беззащитный, не приспособленный для военной службы. Что
за глупость надевать на такого офицерскую форму! Достаточно вспомнить, как он в
этом наряде смотрелся! Ну, потерял какие-то чертежи, велика важность! Скоро
война закончится, никто об этих бумажках и не вспомнит, а жизнь хорошего
человека будет навсегда сломана.
Каждый раз являлась на свидание окрылённая, с новым планом
спасения. То предлагала нанять искусного чертёжника, который сделает
точь-в-точь такой же чертёж. То придумывала, что обратится за помощью к
большому жандармскому генералу, своему доброму знакомому, и тот не посмеет
отказать.
Всякий раз, однако, Рыбников переводил разговор на
отвлечённости. О себе рассказывал скупо и неохотно. Лидиной очень хотелось
узнать, где и как прошло его детство, но Василий Александрович сообщил лишь,
что маленьким мальчиком любил ловить стрекоз, чтоб потом пускать их с высокого
обрыва и смотреть, как они зигзагами мечутся над пустотой. Ещё любил
передразнивать голоса птиц — и правда, до того похоже изобразил кукушку, сороку
и лазоревку, что Гликерия Романовна захлопала в ладоши.
На пятый день прогулок Рыбников возвращался к себе в
особенной задумчивости. Во-первых, потому что до перехода обоих «проэктов» в
ключевую стадию оставалось менее суток. А во-вторых, потому, что знал: с
Лидиной он нынче виделся в последний раз.
Гликерия Романовна сегодня была особенно мила. Ей пришло в голову
сразу два плана рыбниковского спасения: один уже поминавшийся, про жандармского
генерала, и второй, который ей особенно нравился — устроить бегство за границу.
Она увлечённо расписывала преимущества этой идеи, возвращалась к ней снова и
снова, хотя он сразу сказал, что не получится — арестуют на пограничном пункте.
Беглый штабс-капитан шагал вдоль бульвара с непреклонно
выпяченной челюстью, от задумчивости в зеркальные часы совсем не поглядывал.
Правда, достигнув пансиона и войдя в свою отдельную квартиру,
по привычке к осторожности выглянул-таки из-за занавески.
И заскрипел зубами: у тротуара напротив стоял извозчичий
экипаж с поднятым верхом — и это несмотря на ясную погоду. Возница пялился на
окна «Сен-Санса», седока же было не видно.
В голове Рыбникова замелькали быстрые, обрывистые мысли.
Как?
Почему?
Графиня Бовада?
Исключено.
Но больше никто не знает.
Старые контакты оборваны, новые ещё не завязались.
