«Чёрные куртки» столпились вокруг неё, стали обыскивать.
Потом вся толпа двинулась к крыльцу, скрылась в доме. Снаружи не осталось ни
души.
Тут каких-нибудь тридцать шагов, вдруг дошло до Масы. Если
будет взрыв, засыплет обломками. Нужно оттащить господина подальше.
Обхватил неподвижное тело, поволок по земле.
Но унёс недалеко, всего на несколько шагов. Потом земля
дрогнула, заложило уши.
Маса обернулся.
Дом Момоти Тамбы обрушился аккуратно, будто встал на колени:
сначала подломились стены, потом, колыхнувшись, грохнулась крыша, раскололась
пополам, во все стороны полетела пыль. Сделалось совсем светло, лицо обдало
волной горячего воздуха.
Вассал наклонился, чтобы прикрыть телом господина, и увидел,
как из широко раскрытых голубых глаз текут слезы.
* * *
Женщина обманула. Господин не пришёл в себя ни через час, ни
через два.
Маса несколько раз ходил смотреть на груду обломков.
Раскопал руку в чёрном рукаве, ногу в чёрной штанине, ещё стриженную голову без
нижней челюсти. Живых не обнаружил ни одного.
Несколько раз возвращался, теребил господина, чтоб очнулся.
Тот не то чтобы был без сознания, но лежал неподвижно, смотрел в небо. Сначала
по лицу всё текли слезы, потом перестали.
А незадолго до рассвета появился Тамба – просто пришёл через
лес, со стороны расщелины, как ни в чем не бывало.
Сказал, что был на той стороне, убил часовых. Их оказалось
всего шестеро.
– А почему вы не прилетели по небу, сэнсэй? –
спросил Маса.
– Я не птица, чтобы летать по небу. С обрыва я
спустился на матерчатых крыльях, этому можно научиться, – объяснил хитрый
старик, но Маса ему, конечно, не поверил.
– Что здесь случилось? – спросил сэнсэй, глядя на
лежащего господина и на руины дома. – Где моя дочь?
Маса рассказал ему, что случилось и где его дочь.
Дзёнин насупил седые брови, но, конечно, плакать не стал –
он же ниндзя.
Долго молчал, потом обронил:
– Я сам достану её.
Тоже помолчав – столько, сколько предписывала деликатность
по отношению к родительским чувствам, – Маса выразил беспокойство по
поводу странного состояния господина. Осторожно поинтересовался, не могла ли
Мидори-сан перестараться и не останется ли теперь господин парализованным
навсегда.
– Он может двигаться, – ответил Тамба, ещё раз
посмотрев на лежащего. – Просто не хочет. Пускай побудет так. Не трогай
его. Я пойду разгребать обломки. А ты наруби дров и сложи погребальный костёр.
Большой.
Так и смотрел бы
До самого рассвета
На пламя костра.
Ничего не ответил
Фандорин лежал на земле и смотрел на небо. Сначала оно было
почти чёрное, подсвеченное луной. Потом подсветка исчезла, и небо сделалось
совсем чёрным, но, кажется, ненадолго. Его цвет всё время менялся: стал
сероватым, подёрнулся краснотой, заголубел.
Пока в ушах звучали последние слова Мидори («Farewell, my
love. Remember me without sadness»
[51]
), a эхо у них было
долгое, из глаз оледеневшего Эраста Петровича без остановки текли слезы. Однако
постепенно эхо угасло, и слезы иссякли. Титулярный советник просто лежал на
спине и ни о чем не думал – наблюдал, как ведёт себя небо.
Когда по нему, тесня голубизну, поползли серые тучи, над
лежащим склонилось лицо Тамбы. Старый дзёнин, возможно, появлялся и раньше, но
полной уверенности в этом у Фандорина не было. Во всяком случае, до сего
момента Тамба не пытался заслонить собой небо.
– Хватит, – сказал он. – Теперь вставай.
Эраст Петрович встал. Почему нет?
– Пойдём.
Пошёл.
Он ни о чем не спрашивал старика – ему было всё равно, но
Тамба заговорил сам. Сказал, что отправил Масу в Токио. Тот очень не хотел
покидать господина, но необходимо вызвать племянника, студента медицинского
факультета. Дэн – единственный, кто остался, если не считать двоих, что учатся
за границей. Те тоже приедут, хоть, конечно, не так скоро. Клан Момоги понёс
тяжкие потери, его придётся восстанавливать. А перед тем ещё нужно поквитаться
с Доном Цурумаки.
Титулярный советник слушал равнодушно, ему всё это было
неинтересно.
На поляне, поблизости от разрушенного дома, был сложен
огромный штабель дров, рядом ещё один, поменьше. На первом тесно, в три ряда,
лежали тела, замотанные чёрными тряпками. На втором лежало что-то белое, узкое.
Впрочем, Фандорин особенно не присматривался. Когда стоишь,
задирать голову к небу неудобно, и он теперь всё больше разглядывал траву под
ногами.
– Твой слуга несколько часов рубил и складывал дрова, –
сказал Тамба. – А мёртвых мы носили вместе. Здесь все. Большинство без
головы, но это неважно.
Он подошёл к первому штабелю. Низко поклонился и долго-долго
не разгибался. Потом зажёг факел, поднёс к дровам, и те сразу же вспыхнули –
наверное, были спрыснуты какой-нибудь горючей жидкостью.
На огонь смотреть было лучше, чем на траву. Он всё время
менял цвет, как небо, и двигался, но при этом оставался на месте. Фандорин
смотрел на пламя до тех пор, пока трупы не начали шевелиться. Один из мертвецов
скорчился так, будто ему вздумалось сесть. Это было неприятно. Да ещё запахло
палёным.
Титулярный советник сначала отвернулся, затем отошёл в
сторону.
Костёр шипел и трещал, но Эраст Петрович стоял к нему спиной
и не оборачивался.
Какое-то время спустя подошёл Тамба.
– Не молчи, – попросил он. – Скажи
что-нибудь. Иначе ки не найдёт выхода, и у тебя образуется комок в сердце. Так
можно умереть.
Что такое ки, Фандорин не знал, умереть не боялся, но
просьбу старика удовлетворил – почему нет? Сказал:
– Жарко. Когда ветер в эту сторону, жарко.
Дзёнин довольно кивнул.
– Хорошо. Теперь твоё сердце не лопнет. Но оно
покрылось коркой льда, а это тоже опасно. Я знаю очень хороший способ растопить
лёд, сковавший сердце. Это месть. У нас с тобой один враг. Ты знаешь, кто.
«Дон Цурумаки», мысленно произнёс титулярный советник,
прислушался к себе – ничто в нем не шевельнулось.
– Это ничего не изменит, – произнёс он вслух.
Тамба снова кивнул.
Помолчали.
