— Что уж браниться, — укорил его Евстратий
Павлович, держась на расстоянии. — Попались — не чирикайте. Вы, должно
быть, офицер японского генерального штаба, дворянин? Я тоже дворянин. Давайте
уж честь по чести. Что вы тут затеяли? Что за стрельба, что за беготня?
Посвети-ка мне, Касаткин.
В жёлтом круге электрического света возникла перекошенная от
ярости узкоглазая физиономия, блестящий ёжик коротко стриженных волос.
Мыльников растерянно пролепетал:
— Это же… Здрасьте, господин Маса…
— Скорько рет скорько зим, — прошипел фандоринский
камердинер.
Слог третий
в котором Рыбников попадает в
переплёт
Все последние месяцы Василий Александрович Рыбников (ныне
Стэн), жил лихорадочной, нервической жизнью, переделывая сотню дел за день и
отводя на сон не более двух часов (которых ему, впрочем, совершенно хватало —
просыпался он всегда свежим, как огурчик). Но поздравительная телеграмма,
полученная им наутро после крушения на Тезоименитском мосту, освобождала бывшего
штабс-капитана от рутинной работы, позволив целиком сосредоточиться на двух
главных заданиях, или, как он про себя их называл, «проэктах».
Всё, что необходимо было сделать на предварительной стадии,
новоиспечённый корреспондент Рейтера исполнил в два первые дня.
Для подготовки главного «проэкта» (речь шла о передаче
крупной партии некоего товара) достаточно было всего лишь отправить получателю
с легкомысленной кличкой Дрозд письмо внутригородской почтой — мол, ждите
поставку в течение одной-двух недель, всё прочее согласно договорённости.
По второму «проэкту», второстепенному, но все равно очень
большого значения, хлопот тоже было немного. Кроме уже поминавшихся телеграмм в
Самару и Красноярск, Василий Александрович заказал в стеклодувной мастерской
две тонкие спиральки по представленному им чертежу, доверительно шепнув
приёмщику, что это детали спиртоочистительного аппарата для домашнего употребления.
По инерции или, так сказать, в pendant суетливой питерской
жизни, ещё денька два-три Рыбников побегал по московским военным учреждениям,
где корреспондентская карточка обеспечивала ему доступ к разным осведомлённым
лицам — известно ведь, как у нас любят иностранную прессу. Самозваный репортёр
узнал много любопытных и даже полуконфиденциальных сведений, которые, будучи
сопоставлены и проанализированы, превращались в сведения уже совершенно
конфиденциальные. Однако затем Рыбников спохватился и всякое интервьюирование
прекратил. По сравнению с важностью порученных ему «проэктов», всё это была
мелочь, из-за которой не стоило рисковать.
Усилием воли Василий Александрович подавил зуд активной
деятельности, выработанный долгой привычкой, и заставил себя побольше времени
проводить дома. Терпеливость и умение пребывать в неподвижности — тяжкое
испытание для человека, который привык ни минуты не сидеть на месте, но
Рыбников и тут проявил себя молодцом.
Из человека энергического он мигом превратился в сибарита,
часами просиживающего в кресле у окна и разгуливающего по квартире в халате.
Новый ритм его жизни отлично совпал с распорядком весёлых обитательниц
«Сен-Санса», которые просыпались к полудню и часов до семи вечера разгуливали
по дому в папильотках и шлёпанцах. Василий Александрович в два счета наладил с
девушками чудесные отношения.
В первый день барышни ещё дичились нового жильца и оттого
строили ему глазки, но очень скоро распространился слух, что это Беатрискин дуся,
и лирические поползновения сразу прекратились. На второй день «Васенька» уже
стал всеобщим любимцем. Он угощал девиц конфектами, с интересом выслушивал их
враньё, да к тому же ещё и бренчал на пианино, распевая чувствительные романсы
приятным, немножко слащавым тенором.
Рыбникову и в самом деле было интересно общаться с
пансионерками. Он обнаружил, что эта болтовня, если её правильно направить,
даёт не меньше пользы, чем рискованная беготня по фальшивым интервью. Заведение
графини Бовада было поставлено на хорошую ногу, сюда наведывались мужчины с
положением. Иногда в салоне они обсуждали между собой служебные дела, да и
потом, уже в отдельном кабинете, разнежившись, бывало, обронят что-нибудь
совсем уж любопытное. Должно быть, полагали, что пустоголовые барышни все равно
ничего не поймут. Девушки и вправду разумом были не Софьи Ковалевские, но
обладали цепкой памятью и ужасно любили сплетничать.
Таким образом, чаепития у пианино не только помогали Василию
Александровичу убивать время, но и давали массу полезных сведений.
К сожалению, в первый период добровольного штабс-капитанова
отшельничества воображение барышень было всецело поглощено сенсацией, о которой
гудела вся первопрестольная. Полиция наконец захватила знаменитую шайку
«лихачей». В Москве об этом писали и говорили больше, чем о Цусиме. Известно
было, что на поимку дерзких налётчиков был прислан специальный отряд самых
лучших сыщиков из Петербурга — москвичам это льстило.
Про рыжую Манон по прозвищу «Вафля» знали, что к ней хаживал
один из «лихачей», красавец-поляк, настоящий цыпа-ляля, поэтому теперь Вафля
носила чёрное и держалась загадочно. Остальные девочки ей завидовали.
В эти дни Василий Александрович не раз ловил себя на том,
что думает о соседке по купе — возможно, оттого, что Лидина была полной
противоположностью чувствительным, но грубым душой обитательницам «Сен-Санса».
Рыбникову вспоминалось, как Гликерия Романовна бросилась к стоп-крану или как
она, бледная, с закушенной губой, перетягивает обрывком юбки разорванную
артерию на ноге у раненого.
Удивляясь на самого себя, затворник гнал эти картины прочь,
они не имели к его жизни и нынешним интересам никакого отношения.
Для моциона отправлялся на прогулку по бульварам — до Храма
Спасителя и обратно. Москву Василий Александрович знал не очень хорошо, и
поэтому ужасно удивился, случайно взглянув на табличку с названием улицы, что
уходила от прославленного собора наискось и вверх.
Улица называлась «Остоженка».
«Дом Бомзе на Остоженке», как наяву услышал Василий
Александрович мягкий, по-петербургски чеканящий согласные голос.
Прошёлся вверх по асфальтовой, застроенной красивыми домами
улице, но вскоре опомнился и повернул обратно.
И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца
бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и
мимо доходного дома Бомзе — шикарного, четырехэтажного. От праздности
настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что,
поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о
том, чего никогда и ни за что произойти не могло.
Ну, и домечтался.
На пятый день прогулок, когда мнимый репортёр, постукивая
тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из
пролётки:
