Кучер, подумал Эраст Петрович. Наболтал своим товарищам из
фирмы «Арчибальд Гриффин», а те вмиг разнесли по городу. А ещё слуги самого
Булкокса. Кухонный телеграф – самое скоростное средство сообщения.
– Вы хоть знаете, что интендант Суга покончил с собой?
Откуда вам! А я думал, что… Эх вы, герой-любовник! – консул махнул
рукой. – Ходят самые разные слухи. Суга не застрелился, даже не совершил
харакири. Он избрал древний изуверский способ ухода из жизни, к которому
самураи прибегали либо, попав в плен, либо чувствуя себя очень виноватыми. Все
уверены, что интендант не смог себе простить смерти Окубо, и незаслуженное
повышение в должности стало для него последним ударом. Он не посмел ослушаться
монаршей воли, но счёл необходимым искупить вину, приняв мученическую кончину…
Да что вы всё молчите, Фандорин? Оправдывайтесь, черт возьми! Говорите что-нибудь!
– Я заговорю завтра. Пока же позволю себе напомнить об
обещании, которое вы мне дали: ни во что не вмешиваться и ни о чем не
спрашивать. Если я потерплю неудачу, отвечу за всё разом. Сейчас же у меня нет
времени на объяснения.
Сказано было хорошо: сдержанно и с достоинством, но эффекта
не получилось.
– Оно и видно, – процедил консул, глядя не в глаза
собеседнику, а куда-то вниз и вбок. Брезгливо махнул рукой, вышел.
Эраст Петрович тоже посмотрел вниз. Из розового, украшенного
ленточкой пакета, который ему вручили в магазине, свисал сетчатый чулок цвета
«Восход над морем».
* * *
На свою половину вице-консул входил понуро. Открыл дверь и
остолбенел, едва узнав собственную прихожую.
На стене висело большое зеркало в лаковой, разукрашенной
перламутром раме. На кокетливой тумбочке благоухала ваза с бело-лиловыми
ирисами. Исчезла вешалка, на которой Маса держал головные уборы и верхнюю
одежду своего господина – вместо неё появился закрытый шкаф с плетёными
соломенными дверцами. Сверху источала мягкий розоватый цвет большая керосиновая
лампа в бумажном абажуре.
Поражённый, Фандорин заглянул в гостиную. Там перемен было
ещё больше, так что разглядеть детали не было никакой возможности, возникло
лишь общее впечатление чего-то яркого, светлого и праздничного.
В столовой титулярный советник увидел стол, сервированный
так, что сразу ужасно захотелось есть (чего с Эрастом Петровичем в последние
дни не случалось вовсе). Тут были фрукты, сыры, рисовые колобки с красной и
белой рыбой, пирожки и пирожные, конфекты, шампанское в ведёрке.
Фею, столь чудесно заколдовавшую казённое жилище,
вице-консул обнаружил в спальне. Но нет, теперь эту комнату невозможно было
назвать таким обыденным, прозаическим словом. Широкая, но простая кровать,
которой обходился Эраст Петрович, украсилась кисейным балдахином, на окнах
появились гардины, на полу пестрел пушистый ковёр. Сама же О-Юми, одетая в одну
лишь рубашку (ту самую, в которой она бежала из Булкоксова логова), стояла на
стуле и прикрепляла к стене длинный свиток с какой-то иероглифической надписью.
– Милый, ты вернулся? – сказала она, сбрасывая со
лба прядь волос. – Я так устала! У тебя очень странный слуга. Отказался
мне помогать. Пришлось всё самой. Хорошо, что в чайном доме я многому
научилась. Там сначала, пока не добьёшься уважения, всё делаешь сама –
стираешь, гладишь, чинишь… Нет, он правда странный! Всё время стоит в коридоре,
не позволил мне заглянуть в кладовку. Что там у тебя? Я слышала какие-то чудные
звуки.
– Там секретная комната. Ничего интересного, всякие
скучные дипломатические б-бумаги, – солгал Фандорин. – Я велю завтра
же их оттуда убрать. Но почему ты себе не купила одежды?
Она бесшумно спрыгнула со стула.
– Купила. Просто сняла, чтоб не запачкать. Вот, на
первое время хватит.
Она распахнула платяной шкаф, и Эраст Петрович увидел, что
его сюртуки и брюки сдвинуты в самый угол, а четыре пятых пространства занимают
многоцветные шелка, бархаты, атласы. На верхней полке стояли коробки со
шляпами, внизу коробки с туфлями.
– Что это у тебя? – потянулась О-Юми к розовому
пакету. – Из «Мадам Бетиз»? Мне?
Достала чулки, повертела, сморщила носик:
– Сюмиваруи.
– Что?
– Как вульгарно! Ты ничего не смыслишь в дамских
нарядах. Чёрные, пожалуй, оставлю. Остальные отдам Софи. Ей наверняка
понравится.
– К-кому? – не поспевал за новостями бедный Эраст
Петрович.
– Желтоволосой дурочке, которая стучит пальцами по
большой железной машине.
– Т-ты успела с ней познакомиться?
– Да, мы подружились. Я подарила ей шляпку, она мне
платок с большими красными цветами. Ещё я поближе познакомилась с Обаяси-сан,
любовницей твоего начальника. Милая женщина. С ней мы тоже подружились.
– Что ещё ты успела за три часа, пока мы не виделись?
– Больше ничего. Кое-что купила, начала наводить
порядок в доме и познакомилась с соседками.
Нельзя сказать, чтобы Фандорин умел хорошо считать деньги,
но ему показалось, что покупок как-то очень уж много.
– Как это тебе только хватило денег? – восхитился
он, увидев на столике замшевую коробочку с очаровательной жемчужной брошкой.
– Денег? Я потратила их в первых двух лавках.
– А… а как же ты расплачивалась потом?
О-Юми пожала голым плечиком:
– Так же, как раньше, когда жила у Алджи. Оставляла
всюду твои визитные карточки.
– И тебе верили в к-кредит?
– Конечно. К тому времени, когда я попала в третью
лавку, уже все знали, что теперь я живу у тебя. Мадам Бетиз (я у неё тоже была,
только эти ужасные чулки покупать не стала) меня поздравила, сказала, что ты
очень красивый, гораздо красивее Булкокса. Тот, конечно, богаче, но это не
очень важно, если мужчина такой красивый, как ты. Обратно я ехала, отдёрнув
шторы. Все так на меня смотрели!
И на меня тоже, подумал Эраст Петрович, вспомнив, как
оглядывались на него встречные. Боже, Боже…
* * *
Поздно вечером они сидели вдвоём и пили чай. Эраст Петрович
учил её пить по-извозчичьи: из блюдечка, вприкуску, с шумным дутьём и
пыхтением. О-Юми, разрумянившаяся, в русском платке, надувала щеки, грызла
белыми зубами сахар, звонко смеялась. Ничего экзотического, японского в ней
сейчас не было, и Фандорину казалось, что они прожили вместе душа в душу уже
много лет и, Бог даст, проживут ещё столько же.
– Зачем оно только нужно, твоё дзёдзюцу, – сказал
он. – Что ты вздумала учиться этой пакости, которая превращает живое,
горячее, естественное в м-математику?
