И опять-таки поступил опрометчиво.
Такая жизнь
Нельзя объяснить, почему люди жили так, а не по-другому, и всё делали для того, чтобы навредить самим себе. Существовало нечто мудро-безрассудное, нечто всесильное, превыше всех начальств и властей, и это всесильное называлось коротким словом: жизнь. Отдав должное проницательности уполномоченного, нужно всё же заметить, что не стоило особо напрягать ум, подозревать сложный проект дезертирства, бегства на юг или что-нибудь такое, а надо было взять за жопу (без этих речений здесь, к несчастью, не обойтись) особу, о которой уже говорилось. Любопытно, что женский нос секретарши Анны Никодимовой, хоть и приблизительно, но почуял, откуда дует ветер.
«Бригада аля-улю, — сказал, входя, сержант Карнаухов. — В бур захотели?»
Здесь придётся напомнить, что буром называлась подсобная тюрьма в зоне.
Механик показался из-за потного лязгающего агрегата, загромоздившего высокий сарай электростанции. Для виду держал в руке гаечный ключ. Из-за грохота приходилось кричать.
Перед открытой топкой, полуголый, лоснящийся потом, оранжевый кочегар в тряпичных рукавицах висел на длинной кочерге, ворочал полутораметровые чурки, рассыпая искры.
«Дрова завезли совсем сырые, гр'ын начальник!» — кричал механик.
Сержант заглянул за агрегат.
«Та-ак! — рявкнул. — А это кто такая?»
Кочегар захлопнул круглую дверцу топки, стоял, опираясь на кочергу. В это время раскрылись низкие воротца, дровокол вкатил по рельсам тележку, груженую дровами.
Сзади машина-Молох не так шумит.
«Ну чего ругаешься, начальник. Погреться зашла».
Карнаухов рычал, что завтра же подаст рапорт.
Усмехнувшись, механик спросил:
«Может, самому охота? Мы отойдём».
Женщина сидела на топчане, — для двоих мало места, разве только друг на друге. Баба Листратиха сидела на расстеленном тряпье, расставив ноги, без платка, без телогрейки, в старой вязаной кофте, в юбке и валенках; от сидения живот выступил вперёд, и широкие бёдра под юбкой казались ещё просторней. Открыв рот, круглыми блестящими глазами уставилась на дежурного. На часах под двускатным потолком — без пяти три, время, приблизительно совпавшее с показаниями второго дежурного на вахте.
Сержант стоял в форменной шапке, в тряпичных погонах на травянисто-зелёном бушлате; жизнь его, «такая жизнь», обрела, наконец, устойчивость. Его отец был убит на войне. Четырнадцати лет, в городке, где мать работала в конторе «Заготзерно», Карнаухов участвовал в коллективном изнасиловании девочки из параллельного класса, на суде было установлено, что он сам ничего не сделал, его выпустили на поруки, но едва лишь он вышел из помещения райсуда, как был жестоко избит компанией во главе с братом девочки, месяц провалялся в больнице, жизнь в городишке стала невозможной, переехали на Алтай; и дальше его носило по стране, пока, отбыв службу в армии, Карнаухов не очутился в наших местах.
«А ну повтори, — сказал он, прищурившись, — повтори, блядина, что ты сказал. Самому охота… Я тебе покажу охоту, сволочь недорезанная, фашист…»
Темноликий, как икона, механик ничего не ответил и только устремил на него влюблённый взгляд.
«Завтра будете разговаривать в другом месте…», — пробормотал сержант и оглядел всех. Он шагнул было к выходу. «Погодь, начальник… — ласково сказал механик. — Мы тебя любим, может, мы, того, по-хорошему?…» — «Ты это брось!» — строго сказал Карнаухов.
«Ты чего это, ты чего. Да я пошутил…» — бормотал он, пятясь, и схватился за кобуру. «Ничего», — проскрипел механик. Начиная с какого-то мгновения люди уже не распоряжались собой и событиями, всем правила и за всё отвечала жизнь. Карнаухов лежал на цементном полу с изумлёнными стеклянными глазами, шапка со звёздочкой валялась рядом, из проломленного виска толчками лилась кровь. Баба Елистратова всё так же сидела на топчане, оцепенелая, зажав ладонью отверстый рот. Механик швырнул на пол тяжёлый гаечный ключ. Кочегар стоял, как каменный, держа, словно копьё, кочергу. Было три часа ночи, снаружи пошёл снег.
В пещи огненной. Вознесение Карнаухова
Тихий, покойный снег кружился в чёрном небе, опускался на посёлок, пожарное депо, магазин, казарму, на фонари и вышки зоны, на высокий сарай электростанции, откуда доносился глухой непрерывный рокот, снег покрыл леса, круглолежневые дороги, кладбища пней и весь лагерный край, о котором никто точно не знал, где его границы.
«Чего стоишь, е-ёна мать. Давай шуруй!» — сказал, точно рыгнул, механик, и кочегар отвернул засов железной дверцы, принялся заталкивать в топку дрова.
Женщине: «А ты вали отсюда. Только чтобы ни-ни! А то самой придётся отвечать. Тебя здесь не было, поняла? Ничего не видела, ничего не знаешь. Поняла?»
Листратиха усердно кивала, не отнимая руки от рта.
«Вот так здорово, не было печали, — задумчиво промолвил механик. — Чего ж мы с ним делать-то будем?»
Дровокол сосредоточенно моргал, стоял перед своей тележкой. Кочегар, жилистый мужик с длинными ручищами и военно-морскими наколками на плечах, еле заметно показал головой на топку.
«Длинный, еби его…» — проговорил механик.
Он обернулся на Листратиху, она всё ещё сидела на топчане.
«Чего сидишь, подотри. И чтоб духу твоего здесь не было…»
Елистратова, спохватившись, схватила масляную тряпку, стала на колени и оперлась ладонью о цементный пол, где уже засыхала лужа. Тем временем механик зачерпывал короткой кистью из ведра солидол, размазывал по лицу и одежде трупа. Вдвоём с дровоколом подтащили сержанта Карнаухова к топке. Дровокол спросил: может, распилить? Так войдёт, отвечал механик.
«А это куда?»
«Пригодится». Механик взвесил пистолет на ладони и сунул в карман. Кочегар надавил кочергой, длинные полуобгорелые дрова выставились из топки, поехали на пол.
«Легче, ты!» — загремел механик. Кашляя от дыма, кочегар вытаскивал руками в рукавицах обугленные чурки. Голова и плечи Карнаухова исчезли в огненной гробнице. «Шапка!» — крикнул механик. Туда же и шапку. Уже пылал зелёный бушлат.
Механик, отворачиваясь от жара, швырял в огонь пригоршни мазута, поглядывал на манометр. «Твой рот ебал! Тухнет! — вскричал он. — Сейчас прибегут!»
В рот, в рот, туда, сюда, — ничего не получалось; кочегар пытался вытянуть кочергу, застрявшую в топке. В пламенном чреве Карнаухов горел и превращался в чёрный светящийся остов, длинные ноги в кирзовых сапогах торчали наружу.
«Чего делать будем?»
«Чего… ничего».
«Отпилить их», — подал голос дровокол.
«Яйца себе отпили. Давай!» В багровых отблесках, кряхтя, с благоговейным матом, нажали. Наконец, удалось захлопнуть дверцу, кочегар лязгнул задвижкой. Лицо сморщилось от тяжкого смрада, казалось, кочегара сейчас вырвет. Механик пробормотал, тяжело дыша:
