«Куда же мне сесть, — возразил я, — ты занял моё место».
«Ничего подобного. Это моё место».
То самое место, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента… Я ещё вполне… Усмехнувшись, я сказал:
«Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный».
«А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе».
Я пропустил мимо ушей эту колкость.
«В жизни так не бывает».
«Всё бывает. В том числе и то, чего не бывает… Хорошо, что ты наконец-то вспомнил о том, что существует реальная жизнь».
«Вы хотите сказать… хочешь сказать, что у меня не все дома?»
«Отнюдь. Это значило бы, что и я спятил».
«Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?»
Вместо ответа (а что он мог ответить?) незваный гость — а как ещё его назвать? — хмыкнул, поднял брови, покачал головой. И всё это с таким видом, точно он разговаривал с несмышлёнышем.
Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он — это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить?
«Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticam!
[46]
Говоришь, банальный сюжет… Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях, а это ты, можно сказать, явился ко мне на поклон. Я — подлинник, а ты всего лишь дурная копия».
Смотрите-ка, он и латынь знает. «Вот что, — сказал я. — Забирай своё барахло и…» Я показал на дверь. Думаю, каждый на моём месте почувствовал бы себя оскорблённым.
Ещё я хотел сказать, что не вижу необходимости продолжать дискуссию, да и час уже поздний.
«Ты всё равно не спишь».
«Ты в этом уверен?»
«Понимаю, — сказал он. — Ты думаешь, что я тебе приснился. О, Господи. Если бы это было так… Да ты должен меня благодарить! Гордиться должен, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого… Радоваться, чёрт подери, что я, наконец, здесь».
«Никто вас не звал!»
«А вот это ты уже напрасно».
«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»
Сказав это, — лучше сказать: прошипев, — я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, — на этот раз очень сильное, — схватился за что-то, — похоже, что я потерял себя на какие-то считанные секунды, но сейчас же овладел собой. Овладел, и всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах. И я почти испытывал к нему сострадание.
«Так, — сказал я. — на чём же мы остановились…»
Я листал его бездарную писанину.
«Чем я лучше? — повторил я. Наш странный разговор продолжался. — Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок… Что, между прочим, для литературы имеет немаловажное значение. А ты этого не знал? Физиология, друг мой, великое дело! При нашем сидячем образе жизни. Одно дело — вымученная проза, когда третий день нет стула, и совсем другое, если вовремя опорожнился. Чистить желудок! Кто это сказал?»
«Гиппократ».
«Прими слабительное».
«Уже принимал. Никакого результата… Послушайте, — сказал он, снова сбиваясь на вы, — ведь это уже совсем нехорошо».
«Что нехорошо?»
«Какое-то раздвоение личности. Это уже пахнет психиатрией».
Я не стал возражать, — зачем?.. А, чёрт… (Шорох в магнитофоне). Ничего, сейчас справлюсь.
(Пауза, пустая плёнка).
«…отклонились от темы. Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?»
«Приходит одна».
«Небось, спишь с ней… Гони её в шею».
«А это, между прочим, — сказал он, — не твоё собачье дело».
Мне пришлось строго заметить ему, что я грубостей не потерплю. Он проворчал:
«Но и ты тоже хорош».
Помолчали немного; я снова перебрал листки. Читать я всё это, конечно, не мог, но ведь о прозе можно судить по одному абзацу. Я заявил, что никогда бы не написал такую пошлятину. Можно было бы объяснить ему в двух словах, что такое подлинная литература, что такое хороший стиль. Но зачем?
Чувствуя своё превосходство, усевшись поудобнее, я продолжал:
«Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству».
«Что называю?» — спросил он.
«Твой образ жизни. А на самом деле это отвратительный, граничащий с преступлением эгоизм. Дай мне договорить. Ты отвадил от себя всех своих друзей. Вынудил жену оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей на произвол судьбы, их воспитывает бабушка. Которой тоже не так уж много осталось. Деньги, которые принадлежали не тебе, ты присвоил, захватил себе квартиру, ты, между прочим, не такой уж простачок, каким прикидываешься, ты… — тут я позволил себе смачное выражение — своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это под предлогом того, что мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких, гениальный художник, великий писатель!».
Я впился в него глазами, надеялся, что это по крайней мере заставит его одуматься. Куда там — он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами из-под клокатых бровей. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону.
«Но искусство мстит! — воскликнул я, подняв палец. — Искусство мстит за подлянку! Вот результат, — я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. — Ну-ка живо, — приказал я. — Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос».
Он подчинился… вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, пытаться объяснить, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная потеря сознания… Впрочем, я и сейчас еле держусь… Словом, для этого понадобилось одно мгновение. Я снова стоял посреди моего опоганенного кабинета. Почему опоганенного? Сейчас станет ясно. Авантюрист, самозванец, которого никто не приглашал, который и внешне, по-моему, не так уж и был похож на меня, — мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, — ощерясь, сложил на подносе моё творение.
«Э, э! — закричал я. — Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»
Он поднёс к стопке листов зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала; он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы чем-то подвернувшимся под руку, пепел хлопьями носился в воздухе; совершив это ауто-да-фе, гость потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время он сидел, развалившись в моём кресле, с чрезвычайно довольным видом.
