«Вы слишком строго судите».
«Я?» – И я усмехнулся.
Мне хотелось говорить, я не мог остановиться.
Я чувствовал, что выражаюсь бессвязно и нарушаю не только правила грамматики, но и приличия, необходимые в разговоре между незнакомыми людьми. Не умея найти нужный тон, я должен был показаться моему собеседнику тем, кем я, в сущности, и был: полуинтеллигентом, полубосяком. Уютный вагон, спасение от преследователей, чудесным образом исчезнувших, – сейчас я уже не мог отличить реальность от наваждения – развязали мне язык, и при этом я испытывал восхитительную беззаботность, как бывает, когда приходится изъясняться на иностранном языке. Это может показаться странным, но чужой язык обрекает вас на косноязычие и в то же время расковывает. Чувствуешь себя в самом деле свободнее, исчезает страх, падают запреты. Стыдные слова, запрещенные слова, опасные слова – все, что так боязно произнести на своем родном языке, словно наткнуться на колючую проволоку под током или наступить на мину, – теряют свою взрывную силу; на чужом наречии легче объясниться в любви и ничего не стоит произнести вслух самую страшную
крамолу.
«Вы, наверное, не знаете, – сказал я, смеясь, как говорят со смехом о собственной смертельной болезни, – вы даже не знаете, чтоЂ у нас бывает за связь с иностранцем».
Он спросил: «Что вы подразумеваете под связью?»
«Разговор. Вот как мы сейчас с вами разговариваем».
Да еще, хотел я добавить, когда турист заводит знакомство с такими, как я. С несуществующими людьми.
«Я вообще удивляюсь. Вы так свободно разъезжаете, и никто за вами не следит?»
«Кто знает, может быть, и следят».
«А все– таки мне ужасно приятно, что мы едем вместе».
«Мне тоже. Впрочем, это не должно вызывать удивления», – заметил он.
«И куда же вы едете?»
«Гм, куда я еду? Как вам сказать, по правде говоря, я сам еще точно не знаю. Еще не решил!» – сказал пожилой пассажир и развел руками. Поезд шел, не сбавляя скорости.
4. Воспоминания
Тут, наверное, надо было спросить: как это вы не знаете, ведь билет-то у вас до определенного места? С другой стороны, я не имел представления о порядке передвижения иностранных граждан по нашей стране.
«Это ваша внучка?»
Пассажир усмехнулся, снял панамку с ребенка и слегка взъерошил его золотистые волосы. Малыш потянулся к его бархатной шапочке, старик наклонил голову, малыш схватил шапочку и надел ее на себя. Старик напялил панаму. Эта игра продолжалась некоторое время.
«Слыхал, что сказал дядя? – спросил пассажир, насаживая шапочку на свои седины. – Он сказал, что ты моя внучка. Хочешь быть девочкой?»
Малыш насупился и энергично помотал головой.
«Вот он, наверное, мог бы поговорить с вами по-русски, если бы не дичился. А? Скажи что-нибудь».
От тепла и ритмичного покачивания меня начало морить. Долгий разговор утомил меня, я уже не понимал, с какой стати я вдруг так разболтался. Голова моя стала толчками опускаться на грудь, и уже почти сквозь сон я услышал голос попутчика:
«Позвольте…»
Не позволю, подумал я. Дайте поспать, я целые сутки не смыкал глаз.
«…задать вам один вопрос. Приходилось ли вам когда-нибудь…»
«Нет, не приходилось, – сказал я поспешно. – Послушайте: мы так долго едем… Сколько сейчас времени?»
«Боитесь проехать вашу станцию?» – насмешливо спросил он.
«Мне пора выходить».
«Сидите, до станции еще далеко. Also! (Ну так вот. ) Вам приходилось когда-нибудь видеть свои детские снимки?»
«Что?» – спросил я.
«Фотографии вашего детства».
«Знаете что, – сказал я ему. – Очень вас прошу. Не задавайте мне никаких вопросов».
«Но вы даже не знаете, почему я спросил».
«Все равно; ни о чем меня не допрашивайте».
«Помилуйте, какой же это допрос! Так… все-таки?»
«Не помню».
«А вы вспомните».
«В ящике письменного стола, – сказал я, – лежала большая фотография, где я на руках у моей матери. Мне, наверное, было меньше года».
Пассажир сказал:
«Она и сейчас там лежит».
«То есть где это там?»
«Там, где вы сказали. В письменном столе».
«О чем вы? – вскричал я. – Никакого письменного стола давным-давно не существует».
«Верно, – сказал он мягко, – но в каком-то смысле все-таки существует. Так же на фотографиях человек продолжает жить, хотя, может быть, его давно уже нет… А более поздние?»
Я ответил, что была еще карточка, на которой я был снят во весь рост, в бархатном костюмчике и с бантом на шее. «Знаете, – и я рассмеялся неожиданно для себя самого, – бант – это была просто мука. Меня тоже в детстве принимали за девочку. Худшего оскорбления нельзя было придумать».
«Вот видите, надо было и мне повязать ему бант. Сходство было бы еще заметней. – Он помолчал. – Ты все еще не узнаешь себя?»
Разговор в самом деле затянулся, а я так и не решил, что делать, сойти на ближайшей станции или ехать дальше; я устал говорить на чужом языке и уже не был уверен, что правильно понимаю моего собеседника. А между тем было ясно, что мы только подбираемся к главному, и остановиться было невозможно, как невозможно было затормозить движение поезда.
5. Туннель
Пассажир вытянул за цепочку из кармашка брюк серебряные часы, отколупнул крышку.
«Вы хотите сказать…» – пробормотал я.
"Надо будет свериться на ближайшей остановке, похоже, что мои часы отстали. Вероятно, мы в другом часовом поясе… Впрочем, какая разница. М-да. Вот именно, – сказал он, щелкнул крышкой и спрятал часы. – Именно это я и хочу сказать. Вас это удивляет, но, в сущности говоря, как бы вам объяснить.
В дороге все бывает. Мне кажется, вы того же мнения".
Я не знал, что сказать, чем ему возразить, и моя физиономия, как можно предположить, приняла глупое выражение. Он продолжал:
«Дорога – это великая вещь. Можно встретить кого угодно. Можно разговориться с человеком, которого вы не удостоили бы в обычной жизни и двумя словами. Можно встретиться с теми, кого вы не только никогда больше не увидите, но и не могли бы увидеть в обычной жизни».
«Что значит – в обычной жизни? Знаете ли вы, кто я?»
"Ungefaђhr. (Приблизительно. ) Сиди спокойно, – сказал он мальчику. -
Хочешь ко мне на коленки? Или к дяде. Не бойся, ведь это ты сам".
Вспыхнули лампы, поезд вошел в туннель. Сквозь тьму мы мчались под грохот и визг колес, и рядом с нами в черно-туманном стекле пошатывался ярко освещенный вагон, и за окном мы трое, я и напротив меня старик в антикварном одеянии, с ребенком на коленях. Старик что-то говорил. Мальчик уставился на свое отражение. Впереди забрезжил утренний свет, померкло электричество, вагон вылетел на волю. В наступившей блаженной тишине вновь послышалось ровное, мерное постукивание. За окном тянулись пустые ровные поля, и казалось, что поезд еле движется. Изредка мелькали безлюдные полустанки. Леса отступили к горизонту. Покойно качались в углах вагона безмолвные дремлющие пассажиры.
