Ей отвечал чей-то визгливый голос.
Она вступила в избу и увидела гостью.
«А! И эта тоже. Зачем ее пустил? Пошла вон!…»
«Чего раскричалась-то?– возразила гадалка, собирая карты. – Не больно мы тебя и боимся. А то смотри, беду накличешь…»
«Ах ты дрянь, еще грозить мне будет! – бодро отвечала Мавра Глебовна. – Я их знаю, чай, не первый раз, – сказала она мне, – намедни Листратовну обокрали, мальчонкины вещи унесли… Пошла вон из избы, кому говорю!»
«Беду зовешь, вот те крест, дом свой сгубишь, мужик от тебя уйдет… О-ох, пожалеешь».
«Змея подколодная, катись отсюдова!»
Женщины вышли наружу, я следом за ними. Прорицательница спрыгнула с крыльца, перед домом ее ожидала другая, с куклой на руках.
"И надо же, прошлый раз прогнала, они опять тут как тут. А ну живо, чтоб я вас тут больше не видела, поганки, шляются тут, людям спокою не дают,
ишь повадились!"
«Ты доорешься, ты доорешься», – приговаривала первая, поправляя платок.
«А вот этого-того – не видала? – сказала другая, сунула сверток своей товарке и повернулась задом к крыльцу. – На-кась вот, съешь!» – говорила она из-за спины, подняв юбку и кланяясь.
«Испугала, подумаешь, – отвечала презрительно Мавра Глебовна, – хабалка бесстыдная, тьфу на тебя!»
«А вот тебе еще, вот этого не видала?»
«Как же, испугались мы! И надо же, прогнала их, они снова».
«А вот тебе еще, на-кась вот!»
«Дрянь этакая, еще раз припрешься, я тебе…»
«Дурной глаз наведу, доорешься».
«Только приди попробуй, еще раз увижу…»
«И приду, тебя не спрошусь…»
Обе двинулись в путь, гордо покачиваясь и пыля почернелыми пятками. Мы с Машей стояли на крыльце.
«И ты тоже. Нечего их пускать, чего им тут надо».
Она добавила:
«Боюсь я их. Еще нагадают чего-нибудь».
«Ты им веришь?»
«Верь не верь, а что цыганка наворожит, то и будет».
«Ты сама тоже гадаешь».
«Я– то? -усмехнулась она. – Это я так, в шутку».
Слегка паЂрило; день был затянут, как кисеей, облаками; леса вдали неясно темнели в лиловой дымке. Немного погодя я побрел к реке.
ХVIII
Я шагал по широкой лесной дороге, и навстречу мне шла фигурка в белом, под белым кружевным зонтиком, каким, может быть, защищались от солнца в чеховские времена. «Роня, – воскликнул я, – какая встреча!»
Она остановилась. Я подошел и сказал:
«Представьте себе, мне сейчас нагадали, что мне не следует появляться за рекой».
«Поэтому вы и пришли?»
Она свернула зонтик и держала его двумя руками за спиной, мы пошли рядом. Замечу, что ее нельзя было назвать хорошенькой; еще тогда, в мой первый визит, я мысленно отнес ее к типу девушки-подростка, который когда-то называли золотушным: худенькая, почти истощенная, с нездоровой голубовато-молочной кожей. Пожалуй, только густые темно-золотистые волосы украшали ее.
«Вот именно. Бросил вызов судьбе».
Как– то сразу в нашем разговоре установилось ранговое различие, оттого ли, что барышня была некрасивой, или из-за разницы лет: я смотрел на нее сверху вниз, и она, очевидно, находила это естественным. Все же я должен был что-то сказать и заметил, что мне нравится ее необычное имя, а как будет полное? Она ответила: Рогнеда, явно стесняясь. Ого, сказал я. Есть такая опера Серова. Любит ли она музыку? В таком роде продолжалась беседа.
«Кто же вам это нагадал?»
Мы шли рядом, она спросила, глядя на свои белые туфельки, ступая несколько по-балетному:
«Вы верите в судьбу?»
«Здесь становишься суеверным, – сказал я, – вам снятся сны?»
«Иногда».
«Мне на днях приснилось… Перед этим я совсем было уже проснулся, но опять задремал. И вижу, что я уже одет, утро, выхожу на крыльцо. Вспоминаю, что я забыл что-то. Возвращаюсь и вижу свою комнату в шерстяном свете».
«Почему шерстяном?»
«Такое было чувство: мягкий и колючий свет».
«И все?»
«Собственно, да. На этом все закончилось. Но как-то очень запомнилось. И, знаете, что любопытно, – продолжал я, – не то чтобы этот сон что-то особенное значил. Но я не в состоянии решить, был ли это сон или… литературная конструкция, которая возникла в полузатуманенном сознании и казалась очень удачной, а когда я окончательно проснулся, то вижу – чепуха».
«Вы писатель?»
Я почувствовал досаду. Во мне шевельнулось было желание пококетничать перед 17-летней барышней или сколько ей там было, но что я мог ей сказать?
«Почему вы не отвечаете?»
«Я сам не знаю, Роня».
Пожалуй, и тут была доля кокетства, но, видит Бог, я был искренен. Другое дело – что считать искренностью? Можно быть откровенным и вместе с тем чувствовать, что говоришь не то.
Я добавил:
«Скорее был им».
«А сейчас?»
Я снова пожал плечами. Мне было приятно, что меня расспрашивают, и в то же время скучно отвечать.
«Значит, вы больше ничего не пишете?»
«Гм… так тоже сказать нельзя. Я попробую объяснить, если вам так интересно, но сначала ответьте мне на один вопрос…»
Я взял у нее из рук белый зонтик из шелковой ткани вроде той, из которой шьют абажуры, с кружевной оборкой, с тонкой костяной ручкой, открыл, снова закрыл.
«Таких зонтиков не бывает. Такие зонтики можно увидеть только в кино».
«Почему же в кино?»
Она отняла у меня зонтик. Она ждала продолжения.
Мы свернули с просеки на тропинку в лес.
«Мне не совсем понятно… Впрочем, я слишком мало знаю ваше семейство, которое, должен сказать, внушает мне большую симпатию!»
«Спасибо».
«Так вот, может быть, я слишком поспешно сужу. Но мне кажется, что все это какая-то игра… Ваши родители, дядя… Или кто он там».
Она возразила:
«А разве ваши слова, то, что вы сейчас произнесли, – не игра?»
«Не понимаю».
«Я хочу сказать, разве кто-нибудь сейчас так выражается: внушать симпатию, семейство?»
«Да, – сказал я, – мы с вами так выражаемся. Это наш язык».
«Но это язык, на котором давно никто не говорит. Это язык сцены. И действие происходит при царе Горохе. Может, и нас тоже давно уже нет?»
«Вы так думаете?» – сказал я рассеянно. Поперек поляны лежало дерево, я расстелил свою куртку на замшелом стволе. Роня села и раскрыла зонтик.
