Все так же молча Дуаньвэнь взял Дуаньу за руку, и они, обойдя меня, бегом поспешили дальше к Залу Парчовых Узоров. Там, в галерее, уже стояла моя бабка, госпожа Хуанфу; она, вероятно, стала свидетелем всего, что произошло. В руках она держала трость долголетия, невозмутимое лицо ничего не выражало, и было непонятно, одобряет она мое поведение или осуждает. Но меня это и не волновало, я слишком упивался тем, как славно сорвал свой гнев.
Глава 2
К тому времени, когда я взошел на трон Се, евнухов среди сановников при дворе почти не осталось. Случилось так потому, что покойный батюшка-государь всем нутром питал к евнухам отвращение и со временем избавился от них. После этого он разослал своих людей искать в народе красивых девушек. Их стали доставлять во дворец, пока он не превратился в место, где царила женская красота. Отец погряз в плотских наслаждениях, отдаваясь женским чарам, которые он так обожал, и постоянно резвясь в постели. Как утверждал мой наставник, буддийский монах Цзюэкун, эта вседозволенность и стала основной причиной ранней кончины императора.
Помню, однажды зимой у подножия красной стены перед дворцом обнаружили около десятка мертвых евнухов. Очевидно, они умерли от голода и холода, ожидая приказа государя вернуться во дворец. Они оставались у стены всю зиму, пока жестокая пурга не ослабила их сознание, и они не умерли, обняв друг друга. Все эти годы я не мог понять, почему они сделали такой выбор, почему не вернулись в деревню, чтобы выращивать урожай или разводить шелковичных червей, а предпочли этому никому не нужную смерть перед дворцом Се. Когда я спросил об этом Цзюэкуна, он посоветовал выбросить этих людей из головы. «То фигуры трагические, — сказал он, — их и жалко, и в то же время чувствуешь к ним отвращение».
Цзюэкун породил во мне глубокую неприязнь к евнухам, и я с самого детства никогда не позволял ни одному из них прислуживать мне. Естественно, речь идет лишь о периоде до моего восшествия на трон. Я никак не ожидал, что в этом году госпожа Хуанфу возьмется за наведение новых порядков во дворце с таким размахом, что примет три сотни молодых евнухов, присланных из трех южных уездов, чтобы заменить бесчисленных хрупких, болезненных или непослушных дворцовых девушек. Я был тем более удивлен, когда в составленном госпожой Хуанфу списке подлежавших изгнанию обнаружил имя своего наставника, монаха Цзюэкуна.
О том, что Цзюэкун покидает дворец, мне никто не сказал. В то утро я сидел в Зале Изобилия Духа, принимая благие пожелания от новоприбывших евнухов. Я оглядывал распростертые перед залом тела трехсот мальчиков моего возраста — целое море черных голов, — и это зрелище казалось мне весьма комичным. Но рядом сидели госпожа Хуанфу и госпожа Мэн, и я знал, что они будут недовольны, если я расхохочусь вслух, поэтому смеялся, прикрыв рот рукой и опустив голову. Потом, подняв глаза, я заметил, что за рядами мальчиков стоит на коленях кто-то еще, и понял, что это мой наставник, монах Цзюэкун. На нем были уже не шапочка и пояс ученого, а черный буддийский халат, и он застыл, коленопреклоненный, с прямой спиной. Я никак не мог понять, что Цзюэкун собирается делать. Я соскочил было с трона, но меня остановила госпожа Хуанфу: она зажала мне ногу концом своей трости долголетия так, что я не мог и шевельнуться.
— Цзюэкун тебе больше не наставник, — сказала она. — Он уходит из дворца и поэтому сейчас, простираясь перед тобой, шлет свои прощальные пожелания. А вот тебе не разрешается выходить из зала.
— Но в чем дело? Почему вы заставляете его уйти? — зазвенел мой тонкий голос.
— Тебе уже четырнадцать, и ты больше не нуждаешься в наставнике. Правителю нужен первый министр, а не бритоголовый монах.
— Он не монах, он наставник, его пригласил для меня отец, и я хочу, чтобы он оставался со мной. — Я яростно тряс головой. — Мне не нужен никто из этих маленьких евнухов, мне нужен наставник Цзюэкун.
— Но я не могу разрешить ему остаться с тобой. Из-за него ты и так не похож на других мальчиков, чего доброго и правитель Се из тебя выйдет странный. — Госпожа Хуанфу убрала с моей ноги трость и несколько раз стукнула ею по полу. — Кроме того, — добавила она уже мягче, — я его не выгоняю. Я поинтересовалась его мнением, и он сказал, что сам хочет оставить дворец, что больше не желает быть твоим наставником.
— Нет!!! — дико завопил я и, забыв про все приличия, сбежал по ступенькам. Я промчался мимо трех сотен молодых евнухов, ровными рядами лежащих на полу зала — все они поднимали головы и молча с почтительностью взирали на меня, когда я пробегал мимо, — и заключил Цзюэкуна в объятия. Я рыдал как ребенок. Все, кто собрался в Зале Изобилия Духа, застыли, пораженные таким непредвиденным развитием событий. Звуки моих рыданий отчетливо слышались в наступившей тишине.
— Перестань плакать. Правитель Се не должен выражать своих чувств перед министрами или подданными. — Цзюэкун вытер мне слезы полой халата, улыбаясь всегдашней безмятежной и блаженной улыбкой и продолжая стоять на коленях. Я смотрел, как он вынимает из рукава «Луньюй». — Ты еще не прочитал это полностью. Об этом лишь и печалюсь, покидая дворец.
— Не хочу ничего читать. Хочу, чтобы ты остался.
— Какой же ты еще, в сущности, ребенок, — тихо вздохнул Цзюэкун. Он ненадолго задержал проницательный взгляд у меня на лбу, потом скользнул глазами по царскому венцу с Черной Пантерой. — Дитя, — грустно произнес он, — тебе выпала удача стать властителем в таком юном возрасте, но в этом и твое несчастье. — Его рука дрожала, когда он передавал мне книгу. Потом он встал и отряхнул рукавом пыль с одежды. Я понимал, что он уходит и что я не в силах остановить его.
— Куда ты теперь, наставник? — крикнул я вслед.
— В Кучжусы, монастырь Горького Бамбука. — Он остановился вдалеке, сложив ладони вместе, и обратил взор к небу. Его последние слова я еле разобрал. Монастырь Горького Бамбука в Лесу Горького Бамбука. Лес Горького Бамбука на горе горького Бамбука.
Я обливался слезами, хотя понимал, что поступать таким образом в подобных обстоятельствах — грубейшее нарушение этикета, но с другой стороны, раз я — правитель Се, то могу делать, что захочу: захочу плакать — буду плакать. Кто такая моя бабка, госпожа Хуанфу, чтобы не разрешать мне плакать? Вытирая слезы, я побрел обратно в Зал Изобилия Духа между двумя рядами евнухов, которые все так же лежали, распростершись, как колоды, но старались глянуть украдкой на мое заплаканное лицо. Чтобы расквитаться с госпожой Хуанфу, я походя попинал немало задранных кверху задниц, и наградой мне были приглушенные стоны. Так, пиная задницы, я и возвращался к трону, удивляясь при этом, какие они невероятно мягкие и невыразимо противные.
Вечером после ухода Цзюэкуна шел дождь. С неба тихо падали жемчужные капли, а я стоял, прислонившись к окну, погруженный в горестные размышления. Огни дворцовых светильников метались и мерцали под влажным ветерком, который шуршал во дворе мертвыми ветками и пожелтевшими листьями банановых деревьев и хризантем. Такими дождливыми ночами многие вещи промокали насквозь и начинали потихоньку гнить. Сквозь шелест дождя комариным звоном до меня доносился монотонный голос мальчика-шутуна, который не переставая бубнил что-то вслух из «Луньюя». Однако я его не слушал. Мои мысли по-прежнему занимал мой наставник, буддийский монах Цзюэкун. Я думал о его мудрости и проницательности, о том, насколько изысканной была его речь, вспоминал худое, не сравнимое ни с кем иным лицо и последние слова, что он сказал, прежде чем покинуть меня. Чем больше я думал о нем, тем горше становилось на душе, и я никак не мог смириться с тем, что у меня отняли моего любимого Цзюэкуна.
