А часы я ношу до сих пор. Только заводное колёсико пришлось сменить. И с корпуса местами позолота облезла. Хотел поменять, но в часовых мастерских таких корпусов нет. Говорят, что выпуск был ограниченный и модель эту потом больше не выпускали. Ничего не поделаешь. Буду носить и облезлые.
Моя первая рюмка
Воспитывался я до четырех лет у няньки, Марии Сергеевны, замечательной женщины, внуком которой всегда себя считал и считать буду. В детские ясли или сад тогда попасть было сложно, надо было в очереди стоять, потом долго сидеть на больничных, пока дитё научится кашлять и сопли на кулачок наматывать. Родителям же моим надо было пропадать на работе. Мама круглые сутки ловила и перевоспитывала малолетних преступников, а папа крепил обороноспособность родины в одном из почтовых ящиков, да ещё и преподавал в техникуме. Вот и отдали меня бабе Марусе и деду Ване, когда я ещё и не курил, не выпивал, не употреблял ненормативную лексику и вообще имел крайне скудный словарный запас. И было мне у них щастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я как мог болел за игроков, старательно повторяя за ними: «Дурак ты, Ванька — надо было с треф зайти» или «Эх, Маруська, ну есть вы, курские, против серпуховских…». На этих словах обычно случался полный «Ванькин» проигрыш и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел, злился, жаловался на судьбу ветерана отечественной войны и… переводил стрелки на меня. «Марусь, а Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему». Бабушка этих подмен не одобряла. «Мне зачем ребёнка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?» А я тем временем уже с удовольствием лез, вернее, шёл пешком и кукарекал и даже мяукал сверх программы, пока меня не вытаскивали из-под стола чуть не за ухо. Не будем, однако, отклоняться от основной темы. Да, а тему-то я и не обозначил! А тема будет такая — моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже сказал, был ветеран. Воевал он недолго — в первом же бою, а так случилось, что первый бой его пришёлся на танковую атаку немцев на Курской дуге, оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война. На праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения выступить в школе. Ну, и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали этот праздник, как водится, за накрытым столом. Само собой, и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции, вечно находилась «в праздничном усилении», выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной, по такому случаю, приходил и дедушка Ваня, и бабушка Маруся, и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся праздновать два раза на дню. Ну, а стол уж ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в центре стола стояла бутылка «белого вина», как тогда называли её, родимую. Первый тост был за Победу. Всем наливали по гранёному «лафитничку», а мне сладкого чаю в такой же. И мы чокались. Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краёв, Лариска с бабушкой «вежливо», а я бесшабашно, поскольку любил звон «бокалов содвинутых разом», да и чай свой пролить не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) чёрным хлебом и налегали на квашеную капусту солёные грибы и селёдку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток, который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся. Нянька моя тихо перечисляла всех своих не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу, маминого отца, погибшего в сорок втором под Черниговом. Мне налили чаю… и тут вдруг Лариска брякнула:
— Ма, ну что мы Миньке всё чай-то наливаем как неродному! У людей праздник, а у ребёнка хрен пойми!
— Разбежалась, как же. Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты будешь ответ держать, свиристель?!
— Мать, ну ведь праздник же какой, — сказал дедушка Ваня. — Не октябрьская. И деда его поминаем. Хоть капни ему в чай-то.
— Ну, вы точно — оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать, в честь праздничка, собрались? Я вас спрашиваю!
И в этот критический момент я скривил губы и пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке. Баба Маруся охнула, раскрыла рот… потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:
— Да вы, как я погляжу, сговорились? Ну, черти окаянные, ну… накапай ему, отец. Дай я ему ещё сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.
Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами. Суп я доесть не смог, хотя поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и закружилось. Упасть лицом в тарелку и насупить брови мне не дали, вывели из-за стола, умыли и уложили спать. Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного дежурства на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал. Мама позвонила, и ей открыла нянька. После взаимных поздравлений с праздником мама спросила:
— Где Мишка? Почему не встречает? Небось от подкидного оторваться не может?
— Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр… выспаться. Я приведу его.
— Да ладно, — сказала мама, — ничего страшного, сейчас разбудим.
Её провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось Ларискино приданое на случай возможного замужества.
— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.
Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.
— Ты это, Михалн, не серчай, мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его сразу тебе…
Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и банкой солёных помидоров. Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошёл на день рождения к своему однокласснику, где его мать здорово напоила нас домашним вином из чёрной смородины. Помню, что мой совершенно не выпивавший отец тогда сказал, обращаясь к маме:
— Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала праздник Победы (ты не забыла!), теперь день рождения одноклассника, скоро и без повода начнёт закладывать за галстук!
Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный, пионерский галстук и… промолчал.
* * *
Как я уже писал, первые, беспечальные годы моей нескладной жизни проведены были у няньки. И была у няньки дочь, двадцатилетняя Лариска. С Лариской было весело. Она умела есть сразу за обе, внушительных размеров, щёки. Иногда мне казалось, что будь у неё ещё пара щёк — она бы и за них ела с не меньшим аппетитом. Я безуспешно пытался ей подражать, но получалась только первая стадия — запихивание пищи. Потом я долго сидел, пытаясь хоть немного прожевать. Ничего не получалось. Лариска смеялась, тыкала пальцем в мою тугую, как барабан, щёку и приговаривала: «Жуй, Минька. Жуй-глотай». Я начинал давиться… Оставим, однако, эти физиологические подробности. Речь пойдёт совсем о другом. О детских мечтах, у Лариски была гитара, и она на ней бренчала. Пела песни, какие обыкновенно поют молодые и незамужние провинциальные девушки. И частушки пела. Как же без них. Правда, самые «наперченные» она при мне не пела, но и те, «дозволенные», я впитывал как губка. Среди них была одна совсем незамысловатая и нескладная, но почему-то запомнившаяся:
