* * *
Проходя по улице, спиной услышал:
— …Все конфликты происходят, Гена, от недопонимания. Вот ты думаешь, почему я вчера тебя по роже-то ударил..
* * *
На Новодевичьем кладбище печальнее всего колумбарий. Какая-нибудь треснувшая мраморная табличка в углу стены и на ней почти невидимые буквы с остатками краски в углублениях. Легко читаются только два слова под именем и отчеством: «…красный партизан». И больше ничего. Не врач, не инженер, не шуруп-саморез, а красный партизан. Короче и страшнее этого приговора только надпись на другой могиле: «Член ВКП(б) со времён войны Алой и Белой Розы с 1899 года».
* * *
Покупал что-то ненужное на лотках у метро. Старушка с сумкой на колесиках, из которой торчали вязаные носки, варежки или очень лохматый фокстерьер, говорила старушке, торгующей пучком укропа:
— Щас они будут слушать! Они теперь всё лучше нас знают. Сопли до пояса, а туда же! Я всю жизнь на оборонном предприятии отработала, меня на пенсию так провожали, как сейчас и не встретят никого. И если я ей, засранке с голым пупком, говорю, что билайн лучше — значит лучше! Родная бабка знает, что говорит. Я всю жизнь на оборонном..
На этих словах я понял, что повторение мать учения, и пошёл дальше.
* * *
Если лежать на диване и смотреть в окно, то видны только спутанные ветки — чёрные, белые и серо-зелёные. И небо между этими ветками. Белое — утром, чёрное — ночью и серо-зелёное в сумерках. Я смотрю на небо в прожилках ветвей каждый день. Перед тем, как закрыть глаза и после того, как их открыл. На самом деле я смотрю на небо и после того, как закрываю глаза и перед тем, как их открыть. Но это не имеет совершенно никакого значения. Важно только то, что с каждым днём веток всё больше. На самую малость, но больше. Когда-нибудь они зарастут и запутают всё небо. Придавят его к моему окну. И в этих ветвистых силках будут сдавленно каркать вороны, предсмертно пищать воробьи, тускнеть предутренние звёзды и обломки луны. Прижав лицо к окну с другой стороны, из комнаты, которая заросла диваном, телевизором, треснутой кофейной чашкой, махровым халатом, пыльной фотографией, непрочитанным письмом, я пойму: кто спрятался — тот сам и виноват.
* * *
Москвичи, конечно, невнимательные, безразличные люди. Сегодня днём я вышел из поликлиники в ярко-голубых полиэтиленовых бахилах на босу ногу, надетых на ботинки. И пошёл к станции метро «Партизанская». И хоть бы один из шедших навстречу мне людей сказал: «Мужик! Да ты с привстом! На ноги-то себе посмотри!» Молчали все, как партизаны. Так квартал и прошёл. Бахилы уж и рваться начали. Хорошо сам потом заметил. Сейчас, конечно, москвичи возразят, что навстречу мне попадались и не москвичи вовсе, а понаехавшие. А уж если б попался мне навстречу коренной москвич, то не только бы сказал, но и снять эти самые бахилы помог, а заодно и показал дорогу к Третьяковской галерее. Знаем мы вас, москвичей. Вы ещё и выкручиваться такие мастера…
* * *
В выходные приходила зима. Мягкий, по-детски доверчивый снег летел и летел, как пух от уст Эола. Земля и крыши стали светлее неба. И в занесённом дворе, среди чёрных деревьев, кричащих детей с санками, воробьёв, собак, автомобилей, почти настал полный Брейгель, только без охотников на снегу… но не настал, а растаял. Говорят, что завтра зима опять придёт. Да кто ж им поверит.
* * *
В чём ужас метро? Ужас метро в том, что красивая девушка, сидящая напротив тебя, может встать и выйти на следующей остановке НАВСЕГДА. Она может выйти даже тогда, когда ты только входишь в вагон. Зачем такое метро вообще нужно? Почему такая идиотская конструкция вагонов? Куда смотрят машинисты, проводники и милиционеры? Да разве у нас только в метро бардак…
* * *
Предновогодний обвал цен в столичных магазинах. Под завалами оказались несколько тысяч женщин и детей. По факту случившегося мужьями и отцами возбуждены семейные скандалы.
* * *
Простудился и теперь сижу дома, замотанный в сопли разные кофты и шерстяные носки. За окном метель. Ветер такой, что снег летит горизонтально. Деревья качаются в разные стороны. Кажется, что дом едет куда-то. Может, и вправду едет. Что-то поскрипывает, постукивает, погромыхивает в подвале. Дом старый, едет медленно. Куда только едет — непонятно. Ходят по Москве такие слухи, что эта езда не просто так. Не один дом уже так уехал, как в воду канул. Говорят, что московские власти разные ненужные им старые дома, хрущобы какие-нибудь, заманивают за МКАД и там сносят безжалостно, даже в извращённой форме. Выбирают такое время, чтобы все на работе были, и начинают дом приманивать. А уж как они его приманивают — никто не знает. Может, шифером новым, побелкой или трубами канализационными. Только дом окна развесит и едет. А те старушки да кошки, которые в нём безысходно живут, — они или спят, или не знают, не умеют сигнал какой-нибудь подать. Так все и пропадают почём зря. И меня вот с ними заносит нелёгкая… К вечеру-то все как с работы придут — а тут уже место ровное или даже котлован с рабочими. Они бегают, кричат, ругаются на разных языках. Строят вавилонский торговый центр или банк. И следов от бывшего дома никаких. Только бутылка пивная в кустах валяется, в которую я записку положил о том, что простудился и теперь сижу дома, а за окном метель.
* * *
Небо над Москвой в пятом часу утра цвета пыльных мандаринов, серое и оранжевое. Где-то так сильно визжат тормоза, что кажется — водитель визжит с ними заодно. Если лёжа на диване смотреть в окно, вверх, то и Москвы никакой нет. Только чёрные мётлы берёз и осин, которыми ветер сметает и без того невидимые звёзды. Перед рассветом идёт снег. Робкий. Переминается со снежинки на снежинку. Небо и ветви деревьев мало-помалу белеют. Хрипят и откашливаются лопаты дворников. За стёклами окон дома напротив возникают чашки с чаем, яичницы, сосиски, бутерброды с колбасой и последние известия. Во двор выбегают первые, вторые и даже третьи собаки. Бульдоги и овчарки оставляют на снегу своё решительное «утверждаю», а болонки или таксы беззаботное «просто вышел пописать». Немного погодя из подъездов выбегают те, кто в метро, и выходят те, кому не роскошь, а средство передвижения. Потом всё затихнет, и за оконными стёклами дома напротив останутся недопитые впопыхах чаи, колбасные шкурки и шелуха вылетевших в другое ухо последних известий. Серый и оранжевый цвета неба сменяются серым и серым. Снег перестаёт идти, падает и не может встать без помощи дворников. А дворники и сами хотели бы получить помощь. А если нельзя деньгами, то, к примеру, справками о безвременной московской регистрации. Да только кто ж им, дворникам, даст…
* * *
На улице снегопад. Так метёт, так метёт… И этак тоже метёт. Если твою собаку зовут Снежок, то лучше из дому её не выпускать. Не успеет и хвостом вильнуть, как затеряется в каком-нибудь сугробе. И не докричишься потом. А если её зовут, к примеру, Иван Иваныч, и она начальник отдела, в котором ты работаешь, — смело выгоняй на улицу. Вряд ли эта сука этот кобель потеряется, но хоть согреешься, когда будешь кричать ему вслед такое, такое… И этакое тоже.
