* * *
Стою сегодня в центре зала на «Третьяковской». Жду. Усы и бороду по которым меня все узнают, вытаращил вперёд. Рядом со мной стоит девушка лет двадцати. Воздушная и прекрасная, как зефир «шармель». Тоже кого-то ждёт. И подходит к ней молодой человек с огромным баулом на колёсиках. Сам он (не баул, а молодой человек) высокий, тонкий и хрупкий, как палочка твикса. И, смущаясь и робея, спрашивает девушку: «Извините, скажите, пожалуйста, — вас случайно не Лена зовут?» Совершенно случайно оказалось, что Лена. Молодой человек подкатывает свою сумку к девушке и тут же, не говоря худого слова, начинает так её лихорадочно целовать (не сумку, а девушку), а она с такой страстью начинает ему отвечать, что я до сих пор вспомнить не могу — кого же я ждал-то? Я, кстати, успел и домой доехать, и поужинать грибным супом, жареной картошкой и куском холодной буженины с хреном, и рюмку зубровки выпить, и стакан чая с лимоном, и творожным колечком закусить, и трубку выкурить, а они всё там целуются и целуются..
* * *
По дороге домой, из Москвы в Пущино, как к мосту через Оку подъезжаешь, так и начинаешь здороваться — с самой Окой, с церковью в деревне Липицы, с озимым полем, с холмами, между которыми петляет дорога, с маленькими дачными домиками из тех, что выросли и состарились на шести сотках, с дачниками и их преогромными кабачками, с кривой сосной, с клёнами, с трубой от городской котельной. Потому что с каждым… короче говоря — потому что потому. А как из дому в Москву возвращаешься, так молчком, под землёй, доберёшься до своей ячейки в паутине, упадёшь в койку и отвернёшься к стене — цветами на ободранных обоях любоваться. Потому что всё это… да по той же самой причине.
* * *
Падение нравов теперь повсеместное. Еду в метро с работы. Сижу на крайнем месте, рядом с дверями. Сидим тесно, и от этого левое плечо немного вылезает за поручень. Культурно еду — читаю Достоевского. Вдруг на одной из остановок чувствую тяжесть на плече. Поднимаю глаза вверх, а там., преогромная. Джинсами обтянута так, что лопнут глаза, если засмотришься. Я, конечно, их усилием воли отвёл, а сам думаю — вот что себе позволяет, бесстыжая. И ведь чувствует, поди, что не на поручень оперлась. И хоть бы хны. И так, понимаешь, притискивает, что у меня плечо покраснело от натуги. Ну нет, не на того напала! Не дам тебе спокойной жизни. Стал я плечом поводить то вправо, то влево. Раз, другой. Аж плечо вспотело. Ноль внимания — фунт… даже десять фунтов, а то и больше. А я ещё, да с вывертом. И взглядом так упёрся, что чуть ей джинсы не прожёг. И не думает отодвинуться — только ухмыляется всеми складками. Три перегона подряд плечом работал — устал, как собака на сене, а с мёртвой точки не сдвинул. И то сказать — такая точка просто плечо оближешь. Хорошо, к конечной станции подъехал — пришлось освободить вагон. А была бы не радиальная, а кольцевая…
* * *
Подходя к станции метро «Марксистская», наблюдал, как два милиционера вели под микитки всклокоченного и нетрезвого человека в пуховике на голое тело. Тот упирался и шумел. Что он шумел — я не разобрал. Но когда проходил мимо, то услышал, как один милиционер сказал ему: «Ну и что? Да я тоже с другой планеты, мудила». А второй милиционер ничего не сказал — только огрел своей милицейской палкой мужика по спине. И оба блюстителя порядка стали заталкивать пьяного в уазик.
* * *
Девушки, конечно, очень удивительные существа. На станции «Спортивная» один молодой человек поцеловал девушку и вышел из вагона. А она осталась и всю дорогу до «Кропоткинской» сидела и безостановочно губы облизывала. Почему, спрашивается? Поцеловал-то он её в щёку, ближе к уху. Вот и облизывала бы щёку или ухо. А она — губы. Загадочная.
* * *
Ехал с работы в страшной тесноте. Я обычно прохожу к самому началу состава и вхожу в те двери, которые сразу за кабиной машиниста. Там посвободнее. А сегодня вечером и там негде было яблоку упасть. Мало того, на одной из станций в дверь попытался втиснуться мужчина в форме прапорщика метро. У него было на погонах две звезды. Ну, со звёздами его бы пустили. Но у него был преогромный живот. А к лишнему животу сплочённый коллектив нашего вагона был не готов. Тут одна женщина как закричит: «Гоните его! Он машинист!» Мы его вытолкнули и поехали дальше. И дальше мне один мужик рассказал, что в прошлую пятницу на Замоскворецкой линии была такая давка, что люди доезжали до самого «Речного вокзала», потом шли колоннами повагонно до МКАД а и только километров через пять после него толпа начала рассасываться до такой степени, что инвалиды и пассажиры с детьми смогли присесть на свободные пеньки. Когда меня вынесли из вагона, ко мне подошёл неприятного вида и запаха мужчина в клетчатой кепке с ушками и спросил: «Что вы ищете? Скажите. Я вам найду». Если бы я знал, что…
* * *
Иду домой с работы. Подхожу к дому Возле него, под фонарём, стоят три мусорных контейнера. А в контейнерах бомж и бомжиха роются. Пустые бутылки ищут. Мирно роются, о чём-то болтают между собой, смеются. И вдруг бомжиха как закричит на своего бомжа:
— Дима, ну хули ты толкаешься?! Вежливее, блядь, с женщиной надо!
— А чего я, — отвечает Дима. — Ты, Верка, сама жопу-то отодвинь. Контейнер погнёшь.
— Щас… погнёшь Хамло ты, Дима. Самое настоящее воронежское хамло. Деревенщина херова.
И Вера с остервенением стала запихивать найденные бутылки в свой огромный баул.
* * *
На станции «Бабушкинская», у самого выхода на улицу, сидит старушка и играет на баяне. Баян большой, а старушка маленькая. Баян даже ещё больше, а старушка ещё меньше. Её почти и не видно за баяном. У старушки куртка с капюшоном, и между краем капюшона и баяном можно разглядеть только её глаза. Довольно часто она скашивает их в сторону своей сумки. В эту сумку прохожие бросают деньги. Но она не на деньги смотрит, нет. Она их даже отодвигает в сторону, чтобы открылась тетрадка. Такая древняя, пожелтелая тетрадка за две копейки из тех, у которых на обложках гимн пионеров печатали или октябрятскую клятву. А в тетрадке у старушки ноты. Нарисованы кривоватые нотные станы, а на них самые настоящие ноты — диезы, бемоли и всё, что там полагается для песни или вальса. Как это всё можно разглядеть в полутьме перехода, да ещё и без очков, — я не знаю. Но она разглядывает. Листает страницы. Я долго за ней смотрел. У неё несколько тетрадок. Она их открывает по очереди. Сметает набросанные червонцы с нот. Водит скрюченным пальцем по линейкам нотного стана. А вот играет она почему-то только «Подмосковные вечера». И больше ничего.
* * *
Программа нашего просвещения, затеянная начальниками столичной подземки, приносит порой удивительные плоды. Поднимаюсь я сегодня на эскалаторе, а бодрый женский голос рассказывает о том, как легко и приятно брать кредиты в каком-то банке. Проценты по этим кредитам не просто подлы низки, а так низки, что в книге рекордов Гиннесса занимают почётное место в разделе безвозмездной помощи. Да и эти проценты банк норовит сам вам вернуть — лишь бы вы взяли кредит на покупку автомобиля или коттеджа. И каждому взявшему такой кредит выдаётся бесплатная тарелочка с голубой каёмочкой, и тостер, и скалка тефаль, и… я вам скажу, что многие даже не стали стоять справа, а ринулись вверх слева, чтобы успеть к раздаче. В тот самый момент, когда некоторые побежали, реклама закончилась и началось просвещение. Строгий мужской голос произнёс: «Единожды солгавши, кто тебе поверит?» И добавил: «Козьма Прутков».
