— Да хрен с ней… — обрадовался дядь Клепа. — Была б жива, тогда еще можно что-то, но она умерла, а раз умерла то чего уж тут, не жива же…
— Веди меня к другу, — велел Танич.
Дядь Клепа с готовностью поднялся и отвел его к нужной могиле. Могила находилась у обрыва, под дикой яблоней. Внизу несла свои воды река; было слышно, как трещит под чудовищным напором потока тонкий лед. Дядь Клепа замер в стороне, по колено в снегу, с трепетом разглядывая Танича. Танич прочел имя друга: Петр. Погладил надгробье. Теперь я запомню имя человека, который относился ко мне с уважением и рассказал мне о солипсизме, подумал он. Дядь Клепа кашлянул. Танич повернулся к нему.
— А как же я? — спросил дядь Клепа. — Хотелось бы узнать, что ты… вы… собираетесь со мной делать, потому что я не знаю, а знать бы хотелось…
— Прыгай, — велел Танич.
— Что? — просипел дядь Клепа, вытирая рукавом пересохший от ужаса рот.
— Прыгай с обрыва, — пояснил Танич. — Выживешь — расскажешь обо мне в полиции.
— Нет, — просипел дядь Клепа, пятясь.
— Прыгай, или лопатой по башке дам, — пригрозил Танич.
— Нет! — каркнул дядь Клепа и повернулся, чтоб убежать, но поскользнулся, упал и, проехавшись цыплячьей грудью по гладкому камню, с диким воплем стал переваливаться через край. Он попытался за что-нибудь ухватиться скрюченными пальцами, но только пропахал бороздки в снегу и исчез. Раздался удар, еще один и снова тишина. Танич осторожно подошел к краю обрыва. Изуродованное тело дядь Клепы лежало среди камней в жидком крошеве льда, как в дьявольском фреше, черная вода затопила проломленную грудь, а руки, повинуясь течению, шевелились над водой, словно подавали Таничу знаки из мира мертвых. Танич не чувствовал радости от смерти дядь Клепы. Он сел на камень, свесив ноги с обрыва. Вороны замолчали. Танич не знал, сколько здесь просидит. Может, до тех пор, пока сам не свалится; его тело найдут рядом с телом дядь Клепы, и компетентный следователь решит, что имело место коллективное самоубийство.
Вечерело. Над синей полосой леса поднялись черные точки. Они устремились в темнеющее небо, как будто их дом был в космосе. Вот откуда кричали вороны, подумал Танич, но до чего же громко они кричали, раз и на кладбище я их услышал. А может, это не они кричали, может, это что-то в голове у меня кричало, потому что знало про меня нечто страшное, нечто такое, чего я и сам про себя не знаю или боюсь узнать. Он вспомнил разговор с Дианочкой и подумал: неужели в космосе нет мудрых цивилизаций, о встрече с которыми я мечтал в детстве, неужели в космосе никого нет, кроме огромного черного бога, который существует среди звезд, глотая беззубым ртом холодную космическую пыль. Он стар и давно сошел с ума и не умеет ничего, только бесцельно передвигаться в пространстве, уничтожая свои давно забытые творения. Он и до Земли скоро доберется, подумал Танич, или уже добрался, и мы живем в желудке у этого страшного существа и поклоняемся его гниющим внутренним органам, потому что ничего другого не умеем.
Вскоре Таничу надоело думать о страшном черном боге, который существует среди разбегающихся галактик; он решил, что это плод его больного воображения, и пошел на железнодорожную станцию покупать обратный билет. Он свернул на объездную дорогу, чтоб никого больше не встретить. В пути он остановился покурить и о чем-нибудь подумать, но вместо этого просто курил и ни о чем не думал. Над линией электропередачи порхала крохотная желтобрюхая птичка; наверно, синица. Лети в лес, сказал ей Танич, там твой дом. Но птичка не хотела возвращаться домой, ей как будто что-то понадобилось здесь. По правую руку белело заснеженное поле, переходящее в подлесок из лещины, слева тянулся бесконечный забор химкомбината. Дорогу завалило снегом, и никто не потрудился ее расчистить. Танич отбросил окурок и пошел вперед. Он шел долго, но дорога не кончалась. Слева всё так же тянулся забор, справа белело поле. Таничу хотелось лечь и уснуть на этом холодном индустриальном ландшафте. Однако он продолжал брести вперед, преодолевая сопротивление смерзшегося снега, заслоняя рукой лицо от ветра. Солнце опустилось за горизонт, разлив на западе красную ртуть. Темнота надвинулась на пустое пространство как глухота. Далекие фонари химкомбината разбавляли сумрак мигающим светом. Они подмигивают мне, подумал Танич, потому что знают все мои тайны. Дорога пошла под уклон; Танич поскользнулся и подвернул ногу. От резкой боли он едва мог передвигаться, и ему приходилось часто останавливаться. Он кутался в пальто и размышлял о судьбах разных людей. Он понимал, что эти размышления лишены смысла: надо просто идти вперед, несмотря на боль и отчаянье. Но он не мог не думать: о Петре, о Насте, которая живет с электриком, о мертвой проститутке Зине, но больше всего думал о Дианочке. Приживется ли она в маленьком городе, затерянном вдали от основных дорог, не найдут ли ее злые люди с холодными глазами, не отправят ли в детский дом, чтоб научить ненавидеть окружающую действительность и пользоваться людьми в корыстных целях; боже, лишь бы у нее всё сложилось хорошо. Неподалеку послышался шум двигателя. Галлюцинация, подумал Танич, опускаясь на колени. Господи, попросил он, может, ты и больное чудовище, но вдруг нет, и тогда, умоляю, помоги Дианочке, спаси ее, я никогда не просил за себя, потому что меня невозможно спасти, но за нее прошу: подари ей жизнь, полную радости смысла. Я давно растерял эту детскую радость и не чувствую направления, я иду вместе с другими угрюмыми тенями кривыми тропками к пропасти забвения, а она пускай шагает по прямой дороге в яркое будущее, ощущая вблизи тепло дружеских рук и биение любимого сердца; это всё, что мне надо, это всё, чего я прошу… Он опустил голову, чувствуя жар уходящей жизни.
— Танич, это ты, что ли, старый черт?
Танич поднял голову, сморгнул налипший на ресницы снег. Рядом стоял уазик. Из кабины выглядывал бородатый водитель. Танич не помнил его, но кивнул.
— Здорово, дружище, — прогремел бородач. — Ты чего тут расселся? Залазь внутрь, подброшу до города.
Он протянул Таничу руку, помог забраться в кабину. Танич стучал зубами от холода. Бородач вручил ему фляжку: на, глотни. Танич глотнул и обжег горло.
— Как тебе водка? — спросил бородач. — Бодрит, а?
— Бодрит, — согласился Танич.
— Вот погодка, — сказал бородач, смеясь. — Ты чего по этой дороге поперся? Так и замерзнуть недолго. Мороз, блин, нешуточный.
Танич ничего не ответил. Бородач еще долго болтал и смеялся, не переставая твердой рукой вести машину. Танич в ответ кивал или говорил «ага», чтоб не обидеть своего спасителя. Ему казалось, что он проснулся после долгого изнуряющего сна. В целом он был счастлив.
Глава девятая
Андрей Петрович был пожилой человек. Он ходил, опираясь на трость. Ему было сложно вставать из-за боли в спине, а спать еще сложнее, потому что по ночам в его старую голову приходили воспоминания. Когда у него кололо в боку, он подходил к холодильнику, где хранились медикаменты, раскрывал дверцу и стоял, пытаясь вспомнить, в каком из пузырьков содержится необходимое лекарство. Взяв нужный пузырек, он прежде всего проверял, не вышел ли срок годности. Если срок годности не вышел, он откручивал пробку и по капле наполнял столовую ложку. Средство было горькое, но Андрей Петрович не чувствовал горечи; в последнее время он вообще ничего не чувствовал. Жил он один в маленькой квартире. Дети его не навещали. Дочь звонила по вторникам и четвергам, чтоб рассказать о своих проблемах. Он слушал ее, не понимая и половины из того, что она говорит, но поддакивал и жалел бедную девочку, жизнь у которой не удалась. Называл нежно «моей козочкой». Дочь злилась: «Папа, мне почти сорок, какая я тебе в задницу козочка» и вешала трубку. На улицу Андрей Петрович выбирался редко. Снаружи его всё пугало: и то, как ему говорят «эй, папаша, чего плетешься, уйди с дороги», и то, как уступают место в автобусе. Ему казалось, что прошло совсем немного времени с тех пор, как он сам уступал место. Андрей Петрович не чувствовал себя старым, но не мог доказать окружающим, что он всё еще молод.
