Когда Екатерина, наконец, решилась и на синее сукно
неуверенно легла карта, молоденькая дама, что сидела слева, быстро захлопала
пушистыми ресницами, закусила нижнюю губку и неуверенно оглянулась на соседа,
славного юношу в голубом мундире. Этих двоих Митя сразу признал, потому что, в
отличие от царицы, оба были похожи на свои портреты. Юноша — его высочество
Императрицын Внук, а прелестная особа — его супруга, урожденная маркграфиня
Баден-Дурлахская. (Митя по привычке проверил память: маркграфство Баден — 712
тысяч населения обоего пола, из коих две трети придерживаются лютеровой веры;
обширность — 3127 квадратных миль; добывают железо, а еще курят вина,
славнейшие из которых «маркграфское» и «клингельбергское».) Ее высочество чуть
повернула свои карты, чтобы супруг мог в них заглянуть, великий князь шепнул
нечто в розовое ушко, и она тихонько прошелестела:
— Je passe.
Августейший Внук тоже спасовал — видно, и у него карта не
задалась. Зато четвертый игрок, небывалый красавец в голубой муаровой ленте, с
бриллиантовым кренделем на плече, на туфлях — замечательные пряжки из
сверкающих камешков (надо думать, не цветные стеклышки, как у Митридата, а
самые настоящие рубины-изумруды), — небрежно шлепнул государынину карту своей.
— Вот она, дама-то. Запамятовали, матушка, — засмеялся
победитель и придвинул все фишки к себе.
Митя уже догадался, что это непременно должен быть
наиглавнейший при ее величестве человек, сам Фаворит, светлейший князь Платон
Александрович Зуров, больше некому. Папенька про князя много рассказывал. И
всякий раз при том губу закусывал, крыльями носа дергал — сетовал на судьбу за
злейшее к себе неблаговоление. Одному всё: и генерал-фельдцейхмейстер, и
главноначальствующий флотом, и генерал-от-инфантерии, и крестьян пожаловано по
круглому счету до пятидесяти тысяч, а другому, отнюдь не менее достойному, —
разбитая жизнь, неутешное сердце да горькие сожаления. А ведь могло всё иначе
быть, говаривал папенька, и тут его глаза всякий раз загорались искрами,
подщипанные брови выгибались, а голос начинал трепетать и срываться.
Историю эту Митя слышал множество раз и знал в
доскональности, слово в слово. Как служил папенька в юные годы в том же
конногвардейском полку, откуда впоследствии вознесся Платон Александрович, и
тоже сумел себя показать — уже присматривалась к писаному красавцу царица. Что
присматривалась! Однажды (о вечнопамятный день!) изволила поманить пальцем,
взяла за подбородок и повернула папенькину голову в профиль, а уж профиль у
секунд-ротмистра Алексея Карпова был чистый бронза-мрамор, после чего кандидат
был отправлен на осмотр к лейб-медику и достойно прошел апробацию у самой
«испытательницы» Анны Степановны Протасовой, чем впоследствии особенно
гордился. В чем заключалась апробация, Митя представлял себе неявственно, но в
этом месте родительского рассказа ему всегда делалось страшно. По словам
папеньки, прославленная камер-фрейлина Анна Степановна была страшней
африканского единорога, а единорогов Митридат видал на картинке в энциклопедии
— куда как ужасны. Это у государыни нарочно так устроено, объяснял Алексей
Воинович, — чтобы себя от женской обиды уберечь: если уж кандидат самой
Протасовой не заробел и молодцом себя проявил, то и ее царское величество не
расстроит.
А только зря папенька геройствовал. Вернулся в столицу не ко
времени грозный Киклоп, да и вышиб бойкого офицерика и из Петербурга, и из
гвардии, да так свирепо, что у папеньки тогда нервная болезнь приключилась,
еле-еле потом пиявками да грибами-мухоморами залечился. Когда Митя был
несмышленышем, ему часто по ночам мерещился Киклоп, злоковарное чудище с
одним-единственным огненным глазом, замыслившее истребить весь карповский род.
Это уж потом, войдя в разум и сделавшись из Митеньки Митридатом, он узнал, что
папеньку обидел не греческий пещерный великан, а князь Потемкин-Таврический.
Тому три года всемогущий временщик издох, и отставной секунд-ротмистр
быстренько собрался в столицу, однако не задержался там и вернулся в слезах:
оказалось, что новый Фаворит, этот вот самый Зуров, сидит на своем месте
прочно, собою ослепительно хорош, да и моложе папеньки на целых десять лет.
Про ослепительную красоту Митя неоднократно читал в романах,
но думал, что это так пишут в метафорическом смысле. Оказалось, правда. Князь
Зуров и в самом деле ослеплял: кожа на лице и руках вся посверкивала полотыми
звездочками — прямо глазам больно. До сего дня Митя твердо знал, что самый
красивый мужчина на свете — его отец, Алексей Воинович Карпов, а теперь вдруг
усомнился. Тут же себя и устыдил: если папеньке на его белый с серебром камзол
столько же бриллиантов понашить, да лицо-руки золотой пудрой присыпать, это еще
посмотреть надо, кто выйдет краше.
— Еще партию? — спросила матушка-государыня — не у великого
князя и великой княгини, а у Зурова.
Фаворит потянулся. Скучливо зевнул, не прикрывая рта —
блеснули ровные, крашенные жемчужной эмалью зубы.
— Надоело.
Их высочества, не дожидаясь ответа императрицы, сразу же
поднялись из-за стола. Подсеменил пожилой лакей, ловко смахнул карты и фишки на
серебряный поднос.
Государыня ласково поправила князю замявшийся кружевной
манжет.
— Так не угодно ль в шахматы, друг мой?
Папенька снова ткнул сзади пальцем — вот оно, начинается,
зри в оба.
А другой лакей уже нес доску, распрекрасную собой, слоновой
кости и эбенового дерева; третий в два счета расставил фигуры — ее величеству
белые, его светлости черные.
Придворные подошли, встали у стола почтительным полукругом —
раньше, пока шла карточная игра, приблизиться не смели. Пользуясь сим
прикрытием, папенька поднял Митю на руки — чтоб поверх пудреных затылков и
дамских куафюр наблюдать за баталией.
Теперь, когда Внук с супругой встали, кроме двух играющих
сидеть остался только один человек удивительно некрасивой наружности. Митя еще
прежде на него поглядывал, пытался вычислить, кто таков, почему держится
наособицу от всех прочих, отчего лицом дергает. И без того урод-уродом: нос
утицей, шишковатый лоб, плешивый череп — прямо мертвая голова какая-то. На
камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена,
Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма
интереса не испытывал — глупости это, не достойные внимания разумной личности.
Несмотря на орден, непохоже было, что утконосый важная персона. Сидит себе
один-одинешенек, никто на него и не смотрит, а те, кто близко стоят, все
поотвернулись. Должно быть, увечный, стоять не может, пожалел урода Митя, вон у
него и палка в руке. Ладно, Бог с ним, с инвалидом.
