— Андрон уже генерал-поручик? Высока взлетел. Два года
назад, когда я покинул Москву, он вышел из армейских полковников статским
советником. Впрочем, нимало не удивлен. Их ветвь побойчее нашей. Мы с ними
давно не знаемся — лет, пожалуй, тридцать. Это они, сударыня, называются
Фон-Дорны, а я Фондорин, как дед наш Никита Корнеевич писался. В краткое
царствование Петра III, когда в силу вошли немцы с голштинцами, дядя Лев
всепокорнейше испросил позволения именоваться, подобно нашим старинным предкам,
Фон-Дорном. При государыне же Екатерине, когда в моду попали природные русаки,
дядя стал обратно в Фондорины проситься, да соизволения не получил. — Данила
злорадно хмыкнул, а Митя подумал, что тут уж, верно, не обошлось без участия
некоего камер-секретаря. — Приказано ему и потомству оставаться Фон-Дорнами. А
многочисленные дядины бастарды, рожденные от крепостных девок, обходятся без
«фона», их пишут просто «Дорнами».
Графиня рассмеялась — рассказ ее позабавил.
— Располагайтесь удобней, Данила Ларионович. Вытяните ноги к
огню. Не угодно ли шоколаду или грогу? Мы с Митюней стольким вам обязаны!
Право, кажется, что я вас знаю много лет. Сразу видно человека бывалого, много
повидавшего. Расскажите о себе. Одно я из главных наслаждений жизни — в зимний
вечер у камина послушать искусного и умного рассказчика.
— Вы в самом деле так полагаете? — Данила приятнейше
улыбнулся. — Странное суждение из уст молодой и прекрасной особы. Обычно в ваши
лета и с вашей внешностью предпочитают иные наслаждения.
Видно было, что комплимент графине приятен.
— Значит, я отлична от других, — молвила она, заправляя в
точеную ноздрю щепотку душистого майнлибера из золотой табакерки. — Не угодно
ли прочистить нос?
— Признателен за угощение, но ни грогу, ни табаку не употребляю.
Я решил ограничить себя в привычках, которые ослабляют волю или ведут к
изнеженности. Впрочем, — спохватился Фондорин, — эти добровольные ограничения я
наложил на себя в зрелые годы. В молодости же чрезмерная воздержанность вредна,
ибо может привести к высушиванию души.
Павлина улыбнулась и мелодично чихнула в шелковый платочек.
— Отменного вам здоровья, Павлина Аникитишна.
Вытерев слезы, она кивнула:
— Благодарю, любезный друг. Так расскажите же, отчего вам
вздумалось сделаться лесным жителем? Признаюсь, мне и самой не раз хотелось
бежать от суеты света в девственные леса, жить там простой, немудрствующей
жизнью.
— Это вы, Павлина Аникитишна, начитались господина
Бернардена де Сен-Пьера. — Данила вздохнул. — Опаснейший род чтения, отнявший у
меня брата, юношу чувствительного и прекрасного душой. Он пустился в Новый Свет
на поиски рая природной простоты, да так и сгинул. Нет, графиня, отшельником я
оказался по иной причине. — Он помолчал, испытующе глядя на собеседницу, словно
решал, говорить ли дальше, и, кажется, прочел-таки в ее глазах нечто,
располагающее к откровенности. — Если желаете, расскажу, хотя должен
предупредить, что история печальна.
— Душевно вас прошу! — воскликнула она, прижимая руки к
груди. — Мне это очень интересно! А что до жизненной печальности, то вряд ли
кто поймет вас лучше, нежели я.
Слушая этот во всех отношениях утонченный разговор, Митя
таял сердцем. Истинно благородная беседа подобна менуэту, исполняемому
искусными танцорами. Всяк знает свою партию в доскональности, а сколько
изящества в каждом звуке, в каждом движении!
Он сел поудобнее, готовясь слушать. Павлина премило сцепила
руки под округлым подбородком. Фондорин же обратил свой взор на пламя очага и в
продолжение всего рассказа ни разу не оторвал глаз от алых языков флогистона, с
потрескиванием покидавшего березовые поленья.
— Я не стану подробно описывать вам начало моей жизни, ибо
оно не имеет прямой связи с обстоятельствами, понудившими меня искать лесного
уединения. Скажу лишь, что в первую пору своего существования я, подобно
большинству, брел наугад, не столько сам выбирая тропинку, сколько следуя той,
что оказалась ближе. Временами случайные эти стези выводили меня на возвышенные
холмы, иной раз заставляли спускаться в низменные расщелины, но путь мой всё
время был окутан туманом, и я, сколь ни тщился, мог видеть лишь малую часть
окружающего ландшафта. Так бы я и блуждал до самой своей кончины, подобно
несмышленому ребенку, если б однажды, безо всякой своей заслуги, а по одной
лишь счастливой случайности, не наткнулся на свою дорогу.
— Как это? — с живым любопытством спросила Павлина. — Я
понимаю, вы говорите в аллегорическом смысле, но все же как вы догадались, что
это именно ваша дорога? На ней что же, был указатель с надписью «Для Данилы
Фондорина»?
— Нет, указателя не было, но, когда попадаешь на свою
дорогу, ошибиться невозможно.
— Почему?
— Потому что туман, прежде окутывавший твой взор, сразу
рассеивается. И ты видишь окрестные леса, горы, моря, видишь высокое небо и,
главное, зришь лежащий пред тобой путь, равно как и цель этого пути.
— Что же это за цель?
Графине так не терпелось услышать ответ на свой вопрос, что
она вся подалась вперед.
— Мне она явилась в виде отдаленного города, защищенного
высокими стенами и увенчанного множеством сияющих злато-розовых шпилей. Другому
человеку, устроенному иначе, чем я, несомненно была бы явлена иная цель —
вполне возможно, обретающаяся не на земле, а на небе. Но я сразу понял: мне
нужно туда, вперед, к этим зубчатым стенам, потому что за ними я найду град
Разума, Достоинства и Красоты.
— А что было дальше?
— То, милая Павлина Аникитишна, что я пошел по этой дороге.
И по прошествии некоторого времени, отшагав чрез страны и годы, обнаружил, что
отнюдь не одинок на сем пути. У меня появились спутники, немногочисленные, но
отрадные. Мы объединились в некое добросклонное общество, члены которого были
слишком скромны в оценке собственных совершенств, чтобы стремиться к
переустройству человеческого общежития, а потому более всего стремились к
познанию Бога, Натуры или самих себя, ибо все сии тайны есть одно и то же.
— Я не вполне понимаю… — Павлина наморщила лоб. — Вы
говорите не совсем ясно.
Ах, да что ж тут не понимать, подосадовал Митя. Право,
только слушать мешает! От досады он даже крякнул и головой тряхнул так, что
замечательная запорожская шапка слетела на пол — пришлось поднимать.
Данила же нисколько не раздражился, а, наоборот, кивнул,
будто замешательство Хавронской было совершенно естественным.
