— Что, мусенька, морщишься? — погладила его по голове
Павлина. — Устал? А вот мы отдохнем, чаю с пряниками попьем, нам теперь бежать
незачем. Город большой, никакие буки Митюшеньку не обидят. Это, сладенький,
Новгород, Новый Город. Когда-то давным-давно он и вправду был новый, а теперь
старый-престарый. Ты вот тоже сам собою молоденький, весь новенький, а пройдет
много-много лет и будешь старый старичок, как дед Данила. Правда, смешно?
— Смесьно, — подтвердил Митя.
Животики надорвешь. Ничтоже ново под солнцем. Иже
возглаголет и речет: се, сие ново есть, уже бысть в вецех бывших прежде нас…
Остановились в самой лучшей гостинице «Посадник». Данила
проследил, как распрягают лошадей, и исчез — сказал, хочет навестить старинного
знакомца, у него и отобедает. Митя же с Павлиной поели ухи с кашей и
отправились за покупками — такое, видно, у графини было обыкновение: куда ни
приедет, хоть бы даже в самое захолустное место, сразу идет на товары смотреть.
В Новгороде лавки были много богаче, чем в Любани, и Павлина
затеяла Митю наряжать. Сначала увидела в магазине батистовое платьице,
«прелесть какое милое», и загорелась одеть Митю девочкой, но он закатил такой
рев (иных средств обороны в арсенале не было), что от этого плана графине
пришлось отступиться. По взаимному согласию преобразовали Митю в казачка:
досталась ему синяя бекеша, сафьяновые сапожки, а краше всего была мерлушковая
папаха с алым шлыком. Посмотрелся он в зеркало и очень себе понравился — прямо
запорожский лыцарь.
В общем, день провели с приятностью, а вечером сели в
дворянской зале «Посадника» пить шоколад. Павлина распорядилась, чтоб
седобородого старика по имени Данила, когда придет, вели прямо сюда. Собиралась
наградить его щедро, ста рублями, сердечно поблагодарить за добро и отпустить
обратно в лес. Кучер теперь был свой — Хавронская подрядила ямщика из местных.
Была Павлина весела, благодушна. Рассказывала Мите про то,
как славно и покойно покатят они теперь до Москвы. Одни не поедут, упаси
Господь, а только с хорошими попутчиками. И никакой Пикин тронуть не посмеет.
Похоже, по вечерам «Посадник» превращался в подобие салона
или клоба, ибо чистой публики в зале собралось изрядно. Были и проезжающие, и
местные дворяне. Закусывали, пили чай с кофеем, вели негромкие, приличные
разговоры. Митя смотрел на приятную картину и думал: вот если б у нас в России
всё население было столь же пристойным, тогда жили бы не в грязи и пьянстве, а
культурно, как в Голландии или Швейцарии. Прав Данила, тысячекратно прав:
надобно всемерно увеличивать активную фракцию.
Подошел солидный человек, немолодой. Прилично представился:
— Коллежский советник Сизов, служу в канцелярии его
превосходительства господина наместника. Почитаю долгом гостеприимства
объезжать гостиницы, где останавливаются путешественники благородного звания, и
спрашивать, нет ли в чем недовольства.
И это Мите тоже понравилось.
Павлина назвалась Петровой, московской дворянкой,
поблагодарила за заботливость.
Местный чиновник погладил Митю по щеке:
— Славный какой казачок. Как тебя звать? У самого взгляд
цепкий, внимательный.
Видно такой уж серьезный человек, что даже с детьми по-иному
не умеет. Пролепетал ему:
— Митюса.
— Ну-ну.
Коллежский советник отошел к соседнему столу, где сидела
путешествующая из Москвы помещица с сыном и дочкой. Поговорил и с помещицей,
тоже и про детишек не забыл. Потом сделал козу маленькому краснощекому немчику,
который с гувернером ехал в Тверь, где его фатер служил в акцизе. И лишь после
этого, исполнив долг гостеприимства, сел к огню выпить пива.
А вскоре в залу вошел еще один господин — в коричневом
камлотовом сюртуке, замшевых сапогах до колен, с аккуратно напудренными
волосами. Постоял у порога, откашлялся и направился прямиком к камину, подле
которого сидели Хавронская и Митя.
Посмотрев в лицо вновь прибывшему, Митя ахнул. Этот взгляд
из-под черных бровей, скептические морщинки у глаз, высокий лоб не узнать было
невозможно.
Данила! Но сколь преображенный!
Без бороды, с обнажившимся лицом — худым, тонкогубым,
прорытым резкими складками — он вовсе не походил на старика. Скорее на зрелого
мужа, не так давно преодолевшего цветущую пору жизни. Длинные волоса лесной
лекарь обстриг чуть ниже ушей, вверху взбил, сзади завязал в косицу и теперь их
седина выглядела обыкновенной припудренностыо.
Смущенно подмигнув Мите, Фондорин поклонился графине. Та
морщила лоб, словно не могла припомнить давнего, успевшего подзабыться
знакомого.
— Раз уж я в городе… — Данила запнулся и слегка покраснел. —
Одним словом, решил вот принять городской вид, чему поспособствовал мой друг и
многолетний корреспондент, местный судья. Вот, одолжился из его гардероба.
Только теперь, по голосу, Павлина его признала.
— Ах! — воскликнула. — Так вы не поселянин? Мне следовало
догадаться по вашей речи. Но кто вы? Какого звания?
— Данила Ларионович Фондорин, природный русский дворянин.
Готов к услужению вашего сиятельства.
Хавронская ответила церемонным наклоном головы. Ее серые
глаза взирали на преображенного Данилу с интересом.
— Как? Фон-Дорн? Не родственник ли вы генерал-поручику
Андрону Львовичу Фон-Дорну, наместнику ярославскому? Но, прошу вас, садитесь.
— Как же, это мой кузен, сын родного моего дяди.
Данила сел на край стула, изящно оперся о стол локтем. От
первоначального смущения, если оно вообще не померещилось Митридату, не
осталось и следа. Бывший камер-секретарь держался уверенно, а говорил гладко и
непринужденно, будто заправский посетитель салонов.
