— А-а, — повеселел Миша. — Тогда другое дело. Греться мы
после полезем. Это в шестой вагон надо, там вату везут. Подышим воздухом, чтоб
сон был здоровее, и туда. Вы, сэр, куда?
Откуда он знает, что я сэр, вздрогнул Фандорин и не ответил.
Но бомж нисколько не обиделся.
— А я на зимовку. Я этот поезд два дня ждал. Его в Ржеве на
Ленинградку перегонят, а спальный вагон, который с ватой, покатит прямиком в
город Бухалов. Очень у них там изолятор замечательный. Харчи не воруют, и
начальник, майор Савченко, хороший человек. Я всегда там зимую. Хотите, сэр, и
вас устрою?
Это у него такая манера выражаться, успокоился Николас и
спросил:
— А где это — Бухалов?
— Новгородская губерния, Чудовский район. Городок славный,
тихий. Душой отдыхаешь. В изоляторе библиотека хорошая, всякие там
шашки-шахматы. Сопрем что-нибудь на вокзале в порядке правонарушения и сразу к
Степану Филимонычу, сдаваться…
Миша принялся уютно описывать, как они устроятся в городе
Бухалове, но Николас дальше уже не слушал, потрясенный упоминанием о Чудовском
районе.
Вот уж воистину перст судьбы! Подсказка свыше, иначе и не
назовешь!
Как он мог забыть о человеке, который выручал его из трудной
ситуации прежде и наверняка не откажется помочь сейчас!
Именно там, где-то в лесах под Чудовым, поселился
фандоринский компаньон, соучредитель «Страны советов», бывший банкир, олигарх и
медиа-магнат. Поехала у капиталиста крыша, перенапрягся в сражениях за
прибавочную стоимость. Забросил дела, удалился от суетного мира в скит. Так-то
оно так, но ведь был поистине неограниченных возможностей и фантастической
предприимчивости человек. Не может быть, чтобы у него ничего не осталось от
былых талантов и связей.
Только вот будет ли он рад встрече с очевидцем его прежней,
мягко говоря, небезгрешной жизни? Те, кто общается с ним сегодня, вряд ли
догадываются о бурной биографии святого старца. И это правильно. Прошлые грехи
известны самому отшельнику да Господу Богу, теперь никто другой не узнает о них
до самой его смерти.
Глава 12
Несчастья добродетели
— … А когда именно каждого из нас ожидает смерть, известно
одному лишь Богу, проще же говоря — никому, ибо Бог и есть Никто. — Данила
Фондорин остановился посреди тропы и испытующе посмотрел на своего маленького
спутника. — Я вижу, мой юный друг, вас не покоробило мое утверждение о Боге как
о Ником, то есть Небытии, Пустоте? Это делает честь открытости вашего рассудка.
Преосвященный Амвросий, викарий новгородский, который иногда посещает меня в
моей хижине, хоть и просвещенный муж, но от таких слов взвился бы до потолка,
да еще, пожалуй, лишил бы меня славы угодника, которой я ему же, Амвросию, и
обязан.
— Сударь, светает, — жалобно сказал Митя, ибо Данила,
увлеченный собственными умствованиями, останавливался уже не в первый и не во
второй раз. — Опоздаем! И потом, я просил не говорить мне «вы» — я пока не
ощущаю себя достаточно созревшим для подобного обращения.
— Хорошо, Дмитрий, не буду. Так что ты думаешь о Боге?
Веришь в Него?
— Конечно, верю. Пойдемте, а?
— И я верил. Ведь что такое вера?
— Что? — обреченно спросил Митя, уже зная, что Фондорин не
тронется с места, пока не выскажет мысль до конца.
— Вера происходит либо от полной уверенности, то есть
абсолютного знания, либо от полного отсутствия уверенности, сиречь абсолютного
незнания. Все известные мне люди веруют от неуверенности, иначе говоря, верят
церкви на слово. Я же от полного незнания отошел, а всеохватного знания еще не
достиг, и потому веровать не могу. Полностью же я познал лишь силу Разума, вот
он ныне и есть мой Бог.
— Господин Фондорин, миленький, нужно спешить!
Они покинули лесную поляну и двинулись по направлению к
Московскому тракту затемно. Оружия у лекаря не было никакого, если не считать
длинного, в добрую сажень, посоха, которым он при каждом шаге решительно стукал
по земле. Всю дорогу Данила говорил без умолку — видно, за ночь опять
соскучился по слушателю. Митя сначала прихрамывал, но потом почти перестал —
нога размялась, расходилась.
— Не тревожься, Дмитрий, мы уже пришли.
Старик шагнул с тропы в снег, раздвинул кусты. За ними
открылась дорога, смутно различимая в серых сумерках.
— Отсюда мы и услышим, и увидим, как они едут.
— Но почему вы взяли, что Павлину Аникитишну повезут именно
в эту сторону?
— Ты же сам сказал, что вас догоняли. Ergo, туда и повезут,
откуда прискакали, то есть в сторону Петербурга. Не названное тобой по имени
значительное лицо, раз уж оно не устрашилось похитить даму из рода Хавронских и
умертвить ее слуг, наверняка проживает в столице. Я полагаю, мой скрытный друг,
что во всей России сыщется только один сладострастник, которому подобное
злодейство сойдет с рук.
Митя покраснел. Оказывается, проницательный старик обо всем
догадался. И если не устрашился противодействовать самому Фавориту, то это
делало честь его храбрости. Хотя что может он, старый и безоружный, против
богатыря Пикина и четверых головорезов?
Этот насущный вопрос Митя и задал, постаравшись придать ему
наименее обидную форму.
— Мой славный Дмитрий, Доброе Слово и Наука всегда одолеют
грубую силу, — безмятежно ответил Фондорин, опираясь на свою палку. — Ты, я
вижу, сомневаешься? Так вот тебе доказательство, изволь: что если не вера в
Бога, то есть в Доброе Слово, вкупе с Наукой вознесли человека над прочими животными,
в том числе несравненно более сильными, нежели он?
— Вон они! Едут! — указал Митя дрожащим пальцем на дорогу.
Впереди покачивался в седле один конный, но не Пикин —
кто-то из гайдуков. Второй сидел на козлах. Еще двое ехали сзади верхом.
— Пикин, наверно, в карете, — прошептал Митя.
— Не думаю, — ответил Фондорин обыкновенным голосом. —
Видишь, к дормезу сзади привязана только одна лошадь. Это кучерова.
Предводителя здесь нет. Должно быть, помчался к своему сюзерену, хвастать
викторией.
Пожалуй, верно. Лошадь без всадника была серая в яблоках, а
не то вороное чудище, на котором скакал Пикин. Только что это меняло? Ну не
пятеро врагов, четверо. Все равно лекарю с ними не справиться.
— Мой славный друг, ты побудь здесь, — сказал Данила. — Я же
пойду побеседую с этими людьми, попробую воззвать к их разуму.
