Так пробежали пять или, может, шесть пустых комнат. Митя их
толком не рассмотрел, не до того было. А в невеликой, славно протопленной
каморе (в углу поблескивала бело-синими изразцами большущая голландская печь)
воровка прыгнула на лавку, с лавки на портьеру, с портьеры под потолок и вдруг
исчезла.
Что за чудо?
Митя пригляделся — вон оно что! Печь шла не до самого
потолка, там была щель, этак с пол-аршина. Надо полагать, для циркуляции
нагретого воздуха.
По портьере лазить человеку невозможно, поэтому со скамьи он
вскарабкался на подоконник, оперся ногой на медную ручку заслонки, другой встал
на приступку, ухватился за фрамугу, а там уже можно было и до печного верха
дотянуться.
Ну вот и встретились, мадемуазель Зефира! В узком, темном
надпечье передвигаться получилось только ползком. В носу щекотало от пыли, и
мундир с кюлотами, наверно, запачкались, но зато пропажа была возвращена —
мартышка без боя вернула пряжку, сама протянула.
Выходило, что она не подлая и не жадная. Оказавшись на печи,
угомонилась, дразниться перестала. Может, она вовсе и не бежала от Мити, а к
себе в гости звала?
А судя по некоторым признакам, именно здесь, на печи,
находилось Зефиркино жилище или, вернее сказать, ее эрмитаж, куда посторонним
доступа не было. Когда глаза приобвыклись с темнотой, Митя разглядел
разложенные по кучкам сокровища: с одной стороны пол-яблока, несколько
коржиков, горку орехов; с другой — вещи поинтересней. Золотая ложечка, большой
хрустальный флакон, еще что-то, переливавшееся голубоватыми бликами. Взял в
руку — алмазная звезда. Верно, та самая, утащенная у незадачливого старичка.
Надо вернуть, то-то обрадуется. Во флаконе темнела какая-то жидкость. Духи?
— Нехорошо, — сказал Митя хозяйке. — А если каждый начнет
таскать, что ему нравится? Это у нас тогда как во Франции выйдет — революция.
Зефирка погладила его сухой лапкой по щеке, сунула огрызок
печенья — угощайся, мол.
— Мерси. Давай-ка лучше отсюда слезать, не то…
Тут в комнате раздались шаги — вошли двое, а то и трое, и
Митя замолчал. Ах, нехорошо. Найдут на печи, да еще с ворованным. Не ябедничать
же на Зефирку, тварь бессловесную и к тому же, как выяснилось, нескверную
сердцем.
— …Будто мало девок! Никогда не мог понять, почему нужно
непременно упереться в какую-нибудь одну! — произнес мужской голос,
показавшийся знакомым. — Ведь суть-то одна, вот это, и ничего более. —
Раздалось легкое пошлепыванье, будто стучали ладонью по ладони или, скорее, по
сжатому кулаку, после чего говоривший продолжил. — Эк что придумали, статс-даму
вам подавай! Царскую свойственницу! Да в своем ли вы уме, князь? Блажь, и к
тому же преопасная. Предосторожность с мальчонкой вас не спасет. Князь, вы не
думаете ни о себе, ни о преданных вам людях!
Метастазио — вот кто это, узнал Митя.
— Оставь, надоел, — ответил второй (уж понятно, кто). —
Клянусь, она будет моей, чего бы мне это ни стоило.
— Чего бы ни стоило? — зловеще переспросил итальянец. —
Даже, к примеру, положения, высшей власти, наконец, самое жизни? Помните про
завещание. Вы в двух шагах от сияющей вершины, а норовите броситься в пропасть!
Что вас ждет, если воцарится курносый — об этом вы подумали?
— Ему что, — басисто вступил в разговор третий, неизвестно
кто. — Ну, в поместье сошлют или, шишки зеленые, за границу укатит. А за горшки
платить нам с вами, Еремей Умбертович. Ma foi,[5] Платон, ну ее к черту, дуру
жеманную. Ты не думай, нешто я не понимаю, каково тебе со старухой слюнявиться?
Я тебе, сосенки точеные, нынче же из табора такую богиню доставлю —
затрясешься. И шито-крыто будет, никто не сведает!
— Молчи, Пикин. Ты дурак, тебе только по шлюхам таскаться.
Оба заткнитесь! Мое желание вам — закон. А перечить будете, выгоню прочь. Нет,
не выгоню — болтать про меня станете. В медвежью яму кину, ясно?
Загрохотали гневные шаги — один ушел, двое остались. Значит,
придется еще ждать. Зефирка положила Мите голову на плечо, сидела тихо.
Внизу помолчали.
— Ну что, Пикин? — медленно произнес секретарь светлейшего.
— Сами видите, наш петушок вовсе ума лишился. Дальше ясно: поймают с поличным
(уж ловильщики сыщутся) да и взашей. Старуха не простит. Время теряем, Пикин.
Вы завтра во дворце на дежурстве, так?
— Так.
— Ну и подмените склянку, как велено. Старуха выпьет и
околеет, но не сразу — дня через два. Успеет и завещание объявить, и Внуку
скипетр передать. Тогда нам бояться нечего, в еще большей силе будем. Что вы
усами шевелите? Или перетрусили, прославленный храбрец?
А ведь «старуха» — это государыня императрица, догадался
Митя, и ему стало очень страшно. Околеет? Отравить они ее, что ли, хотят? Как
Мария Медичи наваррскую королеву? Ах, злодеи!
— Еремей Умбертович…
— Что это вы, Пикин, в глаза не смотрите? Или забыли про
расписку? А про ту шалость? Это ведь каторга, без сроку.
— Ладно пугать, не из пугливых, — огрызнулся преображенец. —
Нашел чем стращать — каторгой. Бутылку подменить дело ерундовое, да только вот
какая оказия… Пропала склянка-то.
— Что-о?! Как пропала?!
— Ума не приложу. В спальне у меня была, в сапоге. Думал,
никто не залезет. А нынче утром сунул руку — пусто.
— Это Маслов, — простонал итальянец. — Он, ворон, больше
некому. Тогда непонятно одно: почему вы еще на воле? Или не опознал? Навряд ли.
Он у старухи каждый день, не мог не заметить, что склянка точь-в-точь, такая
же. А если… Тс-с-с! Что это? Вон там, на печи!
Ax, беда! Выдала Митю несмышленая Зефирка. Надоело ей тихо
сидеть, зашебуршилась, заелозила, да и брякнула каким-то из своих сокровищ.
— Мышь.
— Странная мышь, со звоном. Ну-ка, кликните слуг.
— Зачем слуг? Сам взгляну. Я, Еремей Умбертович, ужас до чего
любопытный.
Внизу, совсем близко, загрохотало — это Пикин лез
любопытствовать. Не торопился, лиходей, да еще напевал хрипловатым голосом:
Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой.
Псишея не бежит, не стонет —
Свились, как лист с травой.
В щель просунулась ручища, блеснув золотой пуговицей на
обшлаге.
Митя вжался в самую стену, затаил дыхание. Да где там — не
укроешься: капитан-поручик шарил обстоятельно, не спеша.
