Бледнея от страха разочароваться, звенигородский помещик
перечислил своему удивительному отпрыску правила благородной игры, и,
разумеется, свершилось чудо, а вернее, никакого чуда не произошло, ибо
шахматные премудрости показались поднаторевшему в цветных исчислениях Мите
сущей безделицей. В первой же партии трехлеток одержал над отцом решительную
викторию, а вскоре обыгрывал всех подряд, давая в авантаж королеву и в придачу
пушку.
Отныне в жизни карповского семейства и прежде всего самого
младшего его члена всё переменилось. Гераклу учености наняли полдюжины
преподавателей для постижения всех известных человеческому роду наук, и успехи
юного Митридата (так теперь именовали бывшего Митюшу) превосходили самые смелые
чаяния счастливого родителя. Раз в месяц нарочно ездили в Москву покупать новые
книги — какие только Митя пожелает. Крестьянам и в Утешительном, и в дальней деревне
Карповке для того назначили специальную подать, книжную: по полтине в год с
ревизской души, либо по две курицы, либо по три фунта меда, либо по мешку
сушеных грибов, это уж как староста решит.
Митя в доме стал самый главный человек. Если сидит в классной
комнате, все говорят шепотом; если читает книгу, опять же все ходят на цыпочках
и разувшись. А поскольку новоявленный Митридат все время либо учился, либо
читал, стало в господском доме тихо, шепотно, будто на похоронах.
Нянька Малаша теперь тиранствовать над мальчиком не могла.
Не хочет спать — не укладывала, не хочет каши — насильно не пичкала. Очень за
это убивалась, жалела. Однажды, когда Митя при всех домашних блестяще сдавал
экзамен по немецкому, стрекоча на сем наречии много быстрей учителя, нянька
молвила, пригорюнясь: «Ишь как жить-то поспешает. Видно недолго заживется,
сердешный». Папенька услыхал и велел выпороть дуру, чтоб не каркала.
Конечно, в новой Митиной жизни не всё были розы, хватало и
терниев. К примеру, очень докучал братец — завидовал, что «малька» теперь
одевали по-взрослому, в кюлоты с чулками, в сюртучки и камзолы. То ущипнет
исподтишка, то уши накрутит, то в башмак лягушонка подложит. Пользовался,
мучитель, что Митя придерживался стоической философии и брезговал доносительством.
Да что с неразумного взять? Одно слово — Эмбрион.
Через год Митридат был готов. Хоть сажай в карету и вези
прямо к государыне или даже в Академию де сиянс — лицом в грязь не ударит. Дело
медлилось за малым — подходящей оказией. Как чудесного отрока государыне
предъявить и заодно себя показать? (Маменьку по понятной причине брать с собой
ко двору не предполагалось.)
Оказии ждали еще два года, пока в Москву не пожаловал
благодетель Лев Александрович. За это время Митя «Великую энциклопедию» всю превзошел
и увлекся интегральными исчислениями, что на папенькин взгляд уж и лишнее было.
Алексею Воиновичу ожидание давалось тяжело, как отцу девицы-красы, у которой
никак не составится достойная партия, а девка тем временем перезревает,
застаивается. Одно дело четырехлетний шахматист и совсем другое — почти
семилетний.
А Митя ничего, не томился. Жить бы так и дальше, с книгами
да уроками. Папеньку вот только было жалко.
* * *
Сколько трудов и надежд положено, сколько преград одолено, а
она и смотреть не желает! За папенькин жалкий вид, за изнурительно тесный
камзол, за чешущуюся под насаленными волосами голову (а ногтями поскрести
ни-ни, про это строжайше предупреждено).
Митя разозлился на толстую старуху, брови насупил. Если б
глаза могли источать тепло, подобно тому как солнце ниспосылает свои лучи,
прямо подпалил бы неблагодарную, поджег ей взбитую пудреную куафюру!
Тепло не тепло, но некую субстанцию Митин взгляд, похоже,
излучил, потому что императрица, еще не отсмеявшись над препирательством грека
с англичанином, вдруг повернула голову и взглянула на маленького человека в
лазоревом конногвардейском мундирчике в третий раз. Тут-то Митя и отплатил ей,
привереде, разом за всё: скорчил обидную рожу и высунул язык. На-ка вот,
полюбуйся!
Глаза Семирамиды изумленно расширились — видно, во дворце
никто ей языка не показывал.
— Сколько лет, говорите, вашему крошке? — спросила она у
папеньки.
— Шесть, ваше императорское величество! — вскричал
окрыленный Алексей Воинович. — У меня и приходская книга с собой прихвачена,
можете удостовериться!
Розовый палец поманил Митю.
— Ну, скажи мне…
Хотела вспомнить имя, но не вспомнила. Папенька сладчайше
выдохнул: «Митридат».
— Скажи мне, Митридат…
Не сразу придумала, что спросить. По ласковой улыбке видно
было, что хочет задать вопрос полегче.
— Какой нынче у нас год?
— По какому летоисчислению? — быстро спросил Митя,
подбираясь к старухе поближе (от нее пахло лавандой, пудрой и чем-то пряным,
вроде муската). Не дожидаясь ответа, зачастил. — От сотворения мира по
греческим хронографам — год 7303-ий, по римским хронографам — 5744-ый, от Ноева
потопа по греческим хронографам — 5061-ый, по римским — 4088-ой, от Рождества
Христова 1795-ый, от Егиры сиречь бегства Магометова 1173-ий, от начатия Москвы
— 648-ой, от изобретения пороху — 453-ий, от сыскания Америки 303-ий, а от воцарения
государыни Екатерины Второй — 33-ий.
Царица руками всплеснула, и все вокруг сразу зашушукались,
языками зацокали. Ну а дальше всё как по маслу пошло.
Митя немножко поумножал трехзначные числа (Фаворит самолично
пересчитал столбиком на салфетке — сошлось); потом извлек квадратный корень из
79566 (проверить смог только Внук, да и то с третьего раза, всё сбивался);
назвал все российские наместничества, а про какие особо спросили — даже с
уездными городами. Дальше так: обыграл в шахматы обер-шталмейстера Кукушкина
(четырех ходов хватило) и черного старика, оказавшегося тайным советником
Масловым, начальником Секретной экспедиции (этот играл изрядно, но где ж ему
против Митридата?), а напоследок сразился с самой государыней. Тут немножко
увлекся, забыл, что папенька учил ее величеству поддаться, и разгромил белую
рать в пух и прах. Но Екатерина ничего, не обиделась, а даже облобызала Митю в
обе щеки. Назвала «милончиком» и «умничкой».
Еще продекламировал державинскую «Фелицу», стихи глупые, но
приятно-трескучие, в завершение же триумфального действа с низким поклоном
произнес:
— Льщусь надеждою, что сими скромными ухищрениями сумел
отвлечь великую государыню от бремени державных забот. Почту за высшее счастие,
если ваше императорское величество и ваши императорские высочества, равно как и
ваша светлость (это Фавориту — папенька велел про него ни в коем случае не
забыть), в награду за мое доброе намерение ответят на мой поклон прощальными
рукоплесканьями.
