И еще перекрестился. Вот тебе и дикарь. Папеньку было ужас
как жалко. Ведь столько ждали этого дня! Денег одних издержано — на дорогу, да
на наряды, да на кормовые, да Льву Александровичу Кукушкину на подарок, чтоб
приглашение на малоэрмитажный четверг устроил (хоть и старый знакомец, а тоже
ведь отблагодарить надо)!
Собственно, сколько издержано денег, сосчитать было
нетрудно, потому что вести счет папенька доверил сыну — сам-то с арифметикой
был не очень. Стало быть, так: двадцать восемь рублей тридцать три с четвертью
копейки на лошадей, восемь рублей тринадцать с половиной копеек столовых, пятьсот
тридцать рублей на платье, сто пятьдесят рублей за бронзовую наяду для Льва
Александровича да на четыре рубля одиннадцать копеек прочих расходов, а всего
(исчисление было простейшее, и Митя даже лоб морщить не стал) 720 рублей 57
копеек да три полушки. Шутка ли?
Да разве в одних деньгах дело? Папенька своему Прожекту всю
душу отдал, сколько раз маменьке во всех подробностях обсказывал, как оно все
превосходно в их жизни переменится, когда матушка-императрица Митридатом
восхитится и к своей особе его приблизит, а там, глядишь, вспомнит прежнюю
симпатию и устремит свой солнечный взор на некоего отставного секунд-ротмистра.
Ах, да куда солнцу до этого взора? Оно способно произрастить из семечки
травинку, не более, а волшебный взор Екатерины может самую малую травинку вмиг
обратить в прегордый баобаб. Маменька слушала эти мечтания и только пунцовела
от счастья.
Три с лишком года готовил папенька Митю. Можно сказать,
только Прожектом и жил с того самого мгновения, когда обнаружил, что сынок у
него не такой, как прочие дети.
До того дня младшенького жалели, считали дурачком. Мите ведь
уже четвертый годок шел, а он ни слова не говорил. Губками пошлепывал, шелестел
что-то, а никакого членораздельного речения от него не было. Уж и увещевали, и
кричать пробовали — помалкивает и только, хотя вроде не глухой, всё слышит.
Наконец махнули рукой, решили, что, видно, не жилец, приберет его Господь в
невеликих годах, а пока пускай себе растет, как хочет.
Как Митюшу самому себе предоставили, тут у него самая
интересная жизнь и началась. Больше всего он полюбил сидеть в классной комнате,
где старшего брата Эндимиона мосье де Шомон и семинарист Викентий поочередно
обучали наукам. Если малыша гнали, он закатывал рев и после долго икал, потому
гнать перестали — пускай его сидит. Еще выяснилось, что кроха надолго затихает,
если дать том из французской «La Grande Encyclopedic» (ее Алексей Воиновия
некогда со столичной службы привез, получил в уплату карточного долга). Глядели
взрослые на маленького дурачка — умилялись: уставится на большенную страницу,
будто и впрямь читает. Если б им сказать, что Митя на четвертом году жизни и в
самом деле читал французскую энциклопедию статью за статьей, том за томом,
нипочем бы не поверили.
Но тут надо с самого начала рассказывать — с того самого мига,
когда потомственный дворянин Звенигородского уезда Дмитрий Алексеевич Карпов
начал свое знакомство с подлунным миром. Сей отпрыск старинной фамилии (в гербе
— конское копыто и собачья голова на палке) явился на свет не как обычные
пискуны, а в полном молчании и с широко открытыми глазами, которыми, к
удивлению лекаря и повивальной бабки, принялся немедленно вращать и хлопать.
Что новорожденный молчал, было, пожалуй, не столь и удивительно — очень уж
оглушительны были стенания роженицы, измученной безысходными многочасовыми
потугами и принужденной подвергнуться жестокой операции чревовзрезания. При
отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у
новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же
мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой феномен в
своем роде исключительный.
Другая интригующая особенность проявилась чуть позже, когда
на голове младенца отросли волосенки — всюду каштановые, а на темечке седое
пятнышко, из которого со временем произросла серебристая прядка. Однако
значение этой символической меты открылось много позднее, а поначалу никто
ничего такого не подумал. Мало ли что: у одного родимое пятно, у другого
веснушки, а у этого на голове белая клякса.
Отец заранее приготовил для второго чада, буде родится
мужского пола, превосходное имя Аполлон, однако был вынужден поступиться
благозвучным прозванием в пользу обыденного Дмитрия. Так звали тестя, в
денежном воспомоществовании которого у отставного конногвардейца в ту пору как
раз явилась самая неотложная нужда в связи с некими карточными
обстоятельствами.
Крохотный Дмитрий Алексеевич был помещен в колыбельку,
построенную умельцем из родительского имения Утешительного (прежней Сопатовки)
на манер корабля, и пустился на сем челне в плавание по морю жизни, поначалу
тихому и мелководному.
В спаленке на потолке было изображено вращение планет вкруг
Солнца. Эту-то картину Мите и суждено было лицезреть в продолжение всего
первого года своего земного бытия. Напротив каждого небесного тела русскими и
латинскими буквами указывалось его название, так что обжект и его письменное
обозначение слились для Мити воедино много ранее, чем сопутствующее тому же
предмету устное наименование. Сначала было Солнце ¤ Sol; потом, когда Митеньку
первый раз вынесли в сад и показали на желтый жаркий кружок, появилось «сонце»,
а соединил первое и второе он уже собственным разумением, и то был самый
волнующий и таинственный миг в его жизни.
Ужасно хотелось поскорей выучиться ходить, но изверги продержали
спеленутым чуть не до года. Зато когда пустили ползать, Митя уже к вечеру
научился переступать, держась за стенку, а назавтра ходко ковылял по всему
дому, делая всё новые и новые открытия.
Что не разговаривал ни с кем до трех лет, гак недосуг было.
Что интересного мог он услышать от окружающих? От няньки Малаши, когда
укладывает в кроватку: «Баю-бай, баю-бай, заберет тебя Мамай». От маменьки,
когда утром принесут к ней в спальню — показать: «Усю-сю, Митюшенька, сахарный
мой душенька». От братца Эндимиоши, когда забежит в детскую спрятать в верное
место, под колыбелькой, рогатку или тряпицу с уворованным у папеньки табаком:
«Что, урод, всё в пеленки гадишь?» (Вот и не правда. Митя с шести месяцев
приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры. А что она, дура
непонятливая, раньше не скумекала, об чем цоканье, так то не его вина.)
Главное Митино приключение той безгласной эпохи было
потихоньку забраться к папеньке в кабинет, где книги, или, того лучше, к гостям
— под столом сидеть. То-то наслушаешься, то-то нового узнаешь: и про войну с
турками-шведами, и про якобинцев, и про московские происшествия. Но во взрослых
комнатах тем более языком болтать незачем, иначе сразу подхватят на руки и
уволокут назад, к Малаше, по тысячному разу слушать ерунду про Кота Котовича и
Бабу Ягу.
