Лиза выпила чай, потом, решив, что настало время действовать, предложила Лоре переодеться, чтобы поехать в морг.
– В морг, значит? Сейчас, я мигом…
Лора, путаясь в складках халата, скрылась в одной из комнат и вскоре вышла оттуда в светлых брюках и голубом кашемировом свитере. Ну точно, не осознала. Иначе надела бы что-нибудь темное.
– Вы уж извините, что я не угостила вас апельсинами, – сказала Лора уже на лестнице, когда они спускались вниз. – Знаете, у меня в голове сейчас такая каша… И еще – ощущение, словно вот сейчас моя голова разлетится, взорвется, как бомба! Что-то с моей головой не в порядке. Мне все кажется, что я играю какую-то роль, что я на съемочной площадке, и это при том, что я ни разу в жизни не снималась в кино! Должно быть, если бы это была игра, а не сама жизнь, я бы сейчас натурально так рыдала, да? Да, кстати…
Она вдруг остановилась, открыла сумку и, убедившись, что носовой платок там, облегченно вздохнула и продолжила спускаться по лестнице.
– Вы знаете, – начала рассказывать Лора о своей дочери, пока они ехали по переливавшемуся на солнце веселому городу, – Люба начала писать стихи еще девочкой, в школе. Она так страдала оттого, что ее все обзывают рыжей, что придумала несколько четверостиший, очень едких и метких, которые как-то сумели поставить детей на место, и они перестали ее обзывать. А потом она влюбилась – сильно и безнадежно – в учителя истории. И начала писать любовные стихи, знаете, какие-то совсем взрослые, удивительные. И вообще Любочка быстро развивалась – и физически, и умственно. Много читала, увлекалась историей, я возила ее несколько раз в Петербург, рассказывала ей о Петре Первом и Екатерине. Она была открыта для знаний, впечатлений. Между тем ее страдания перешли в совсем уж болезненное чувство: она решила, что не может больше ждать, пока он, учитель – как сейчас помню, его звали Алексей Николаевич, – обратит на нее внимание, и начала действовать сама. Принялась писать ему письма, записки – и все в стихах, знаете ли! А этот учитель истории на самом деле был очень приятным мужчиной. Я видела его, правда, мельком. Высокий, интеллигентный такой, в костюме и галстуке, взгляд пронзительный, сильный. Думаю, не одна Люба сходила по нему с ума. Уж слишком он был мужчиной, что ли, по сравнению с Любиными одноклассниками.
– И чем же закончился этот платонический роман?
– В том-то и дело, что он был платоническим, а потому для этого человека скучноватым. Люба как-то призналась мне, что и сама не готова перейти эту грань. Что ей кажется: если она допустит его до себя, то что-то в их отношениях сломается. И тем не менее они продолжали встречаться.
– Да уж, в самом деле! И что было потом?
– Они встречались даже после того, как Люба окончила школу и поступила в университет, на филфак. А потом он заболел, у него было воспаление легких, и умер. Думаю, если бы он остался в живых, они поженились бы. Уверена, это была первая и единственная любовь Любы.
– Представляю, как она переживала.
– Я так жалела ее… Не знала, что сделать, какие найти слова, чтобы ее утешить. Когда она немного пришла в себя, мы поехали в Крым, к моей сестре, и там, на море, она окончательно оправилась. Мы сводили ее к одной женщине, волшебнице, которая, с одной стороны, помогла ей поправиться и обрести смысл в жизни, если говорить высокопарно. А с другой – внушила ей мысль, что ее предназначение – поэзия, та самая высокая материя, которая, как я думаю, и погубила мою дочь.
Лиза слушала ее и не знала, как реагировать на эти слова. Можно было, конечно, сделать вид, что она не поняла смысла ее последней фразы. На самом деле Лора, скорее всего, имела в виду тот образ жизни, который вела ее дочь в последнее время. Сочинение стихов, общение с такими же, как и она, белыми воронами, стремление как-то возвыситься над реальной жизнью и теми проблемами, которые досаждают простым смертным, желание раствориться в алкоголе и страстях, забыть о существовании родной матери, потребность отвергать все то, что составляет жизнь окружающих ее людей – семью, заботу о ближних, – вот что, по словам матери, погубило ее…
Да, Люба заботилась о своих друзьях, поила-кормила их на деньги, вырученные от продажи своих стихов, и на средства, что давала ей мать, предоставляла им кров, улыбалась им так, словно они и составляли ее настоящую жизнь. Хотя ведь, если бы не та встреча в Крыму с женщиной-«волшебницей» (целительницей, медиумом, гипнотизершей, экстрасенсом, ясновидящей – называй как хочешь), которая сбила набекрень ее молодые мозги, Люба могла бы влюбиться еще раз, выйти замуж, нарожать детей, и в этом случае вряд ли она оказалась бы в том грязном мрачном подвале, привязанная к стулу, да еще и с кляпом во рту.
В морге эта маленькая женщина потеряла сознание.
Ей хватило одного взгляда на мертвую дочь, чтобы все органы чувств отказались повиноваться ей.
Лиза хотела было вызвать «Скорую», но Герман Туров, судмедэксперт, успокоил ее, мол, сейчас очнется, это обычное дело. Спокойный, ироничный, с ярко-синими глазами, Герман всегда удивлял Лизу своей способностью найти нужные слова и взять верный тон, чтобы привести в чувство любого человека, попавшего в его царство мертвых. Глядя на него, редкий посетитель, оказавшись в его владениях, не спрашивал себя: что делает здесь, в этом аду, такой красавец – молодой и прекрасный, как Ален Делон. Он мог бы зарабатывать себе на жизнь одной лишь своей внешностью. Лиза, шутя, всегда говорила ему: «Женись, Гера, на дочке Креза и забудь про эти свои трупы».
Однако Гера спокойно относился к своей внешности, считая ее рядовой, обыкновенной, отсюда – заниженная самооценка со всеми вытекающими последствиями.
Лиза, хоть и была замужем и любила своего Гурьева, всегда, встречаясь с Туровым, любовалась им, представляла его живущим другой жизнью и окруженным красивыми девушками.
Сейчас он находился в компании рыжеволосой Любы и ее чудесной мамы, Лоры Брит. Он и понятия не имел о той драме, которую пережили в свое время мать и дочь и которая, возможно, явилась первопричиной того, что случилось с молодой поэтессой.
Но все равно, представляя себе прошлое и настоящее Любы, Лиза понимала, что ее гибель вряд ли связана с ее друзьями и алкоголем. Скорее всего, она, оторванная от жизни, доверчивая не в меру, попала в какую-то нехорошую историю – по наивности, по глупости – и не сумела найти в себе сил выкарабкаться. Права Глафира: вероятно, Люба стала свидетелем какого-то преступления. Может, подслушала что-то, увидела. Или просто оказалась не в то время и не в том месте. Хотя, с другой стороны, будь все так, какой смысл был ее пытать – чтобы она рассказала о чем-то, о чем она и так знала? Если судить со слов ее матери, Люба боялась боли…
Лора очнулась. Лиза вывела ее на улицу. Они присели на скамейку под липами. Майский ветерок осушил слезы пожилой травести, теплые лучи солнца, дробясь и дрожа, покрыли золотыми пятнами асфальтовые дорожки, соединявшие подходы к основным корпусам университетского городка, где располагался морг. Мимо них, смеясь и цокая каблучками, пробегали тонконогие студентки, спешили куда-то, прижимая к груди пухлые толстые учебники, молодые люди – будущие медики, физики, биологи. Крепко пахло нежной тополиной и липовой листвой.
