Удивительное дело: она возненавидела этого человека за то, что сама же поставила его в дурацкое положение. Она прекрасно знала, что он не эксперт, что он простой учитель рисования. Зачем же, спрашивается, она сама унизила его этим приглашением, этим визитом?
– Константин Григорьевич, вы простите меня, что я заставила вас почувствовать себя неловко там, в мастерской… Это я во всем виновата. Понимаете, мне надо было застать его врасплох, надо было, чтобы он открыл мне мастерскую… Вы мне здорово помогли своим присутствием…
Она говорила все это через силу, изо всех сил старалась быть вежливой.
– Да нет, Елизавета Сергеевна, вам незачем передо мной извиняться. Согласен: миссия у меня была не очень простая, тем более что я не искусствовед, а простой учитель рисования, правда, с претензией называться художником… Да-да, и у меня тоже бывают выставки, вы удивлены? И я знаком практически со всеми местными художниками… Но тем не менее я был рад, что меня представили такому талантливому человеку, как Дмитрий Арсенин. Действительно, некоторые его работы достойны восхищения. Но что касается их стоимости, то тут уж я вам точно не эксперт и ничего определенного сказать не могу.
Они распрощались, Хлуднев поклонился ей и растворился в сиреневом морозном вечере. Лиза еще несколько минут постояла на крыльце, приходя в себя. Единственным желанием ее сейчас было каким-нибудь образом реабилитировать себя в глазах Арсенина. Но как? Она бурно выразила свое желание купить его работы, была чрезмерно эмоциональна, но каждое ее слово было искренним, лилось прямо из души. Понял ли он, что она раскаивается в своем поступке? И вообще, с чего вдруг она решила, что имеет право так активно вмешиваться в личную жизнь своих клиентов? А что, если кто-нибудь тоже заинтересуется, сколько у нее, у Лизы, денег? И платит ли она добросовестно налоги? Сколько стоят ее квартиры и дома? Машины и земельные участки? Имеется ли у нее недвижимость за границей? От подобных мыслей ей стало даже жарко.
То холодно, то жарко. Какое-то странное состояние. А еще – предчувствие. Тревога.
Лиза сделала несколько шагов по ступеням вниз, но вдруг остановилась, обернулась на дверь, ведущую в подъезд дома. И тут перед внутренним взором возникла дивная, гигантских размеров акварель с пышными розовыми пионами. Это было наваждение, бред, жгучее желание обладания, чувство, похожее на страсть. Может, вернуться и поговорить с Дмитрием в более спокойной обстановке? Извиниться, объясниться?
До машины оставалось всего несколько шагов, когда за спиной раздался звук открываемой двери, Лиза оглянулась и увидела в оранжевом прямоугольнике распахнутой двери знакомый мужской силуэт. Это был Дмитрий Арсенин.
– Лиза, вы еще здесь? – спросил он каким-то странным, неестественно высоким голосом.
– Да, а что? Что-нибудь случилось?
– Пожалуйста, не уезжайте, нам надо поговорить!
Первая мысль была о том, что он хочет ей в чем-то признаться. Может, это не его картины? Не его акварели? Но тогда чьи? И почему он вышел из дома? Зачем? Ведь прошло довольно много времени с тех пор, как они распрощались!
Лиза вернулась, поднялась на крыльцо. Дмитрий выглядел каким-то взъерошенным, а в глазах застыла боль.
– Что случилось? – повторила она свой вопрос.
– Понимаете, я сказал себе: если она еще не уехала, значит, так тому и быть. А если уехала – сами понимаете, – он быстро, нервно вздохнул.
Лиза ничего не понимала. Но все равно видно было, что он вышел из дома не для того, чтобы пойти в магазин или отправиться ужинать в ресторан, или еще по какой-нибудь нейтральной причине. Нет, он вышел, чтобы увидеть ее.
– Пожалуйста, поднимемся ко мне. Мне надо вам кое-что рассказать.
– Это касается Стеллы?
– Да.
– Хорошо.
Она прошла мимо него и вошла в подъезд. Он – следом за нею, аккуратно прикрыв за собой тяжелую металлическую дверь.
Поднялись, Дмитрий вновь помог ей раздеться, проводил до ее недавнего места за столом, поставил перед ней чашку, включил чайник, и кухня-студия сразу же заполнилась электрическим шумом.
Арсенин сел напротив. Взял салфетку и промокнул свой гладкий красивый лоб.
– Вы не подумайте, я не имею никакого отношения к смерти Стеллочки. Нет, это совсем другое…
– Я хотела бы извиниться перед вами за этот невежливый визит, – сказала, в свою очередь, то, что собиралась сказать, Лиза, разглядывая розочки на чашке. – Так уж получилось.
– Да я, собственно, на эту тему отчасти и хочу поговорить… Я понимаю, все вокруг меня недоумевают по поводу моего внезапного обогащения. А уж вам, юристам, да тем более людям, которые профессионально занимаются расследованием и обращают внимание даже на самые незначительные детали, сам бог велел проверить, все ли у меня чисто с финансами…
С одной стороны, я нисколько не обманывал вас в том, что мои работы действительно хорошо продаются. Я не могу объяснить этот феномен. Я всегда рисовал, если хотите знать, даже мысленно, когда у меня не было реальной возможности. И я чувствовал в себе силы, я знал, как это нужно делать, это всегда жило во мне. И тот ремонт, на который все, кто здесь бывает, обращают внимание, на самом деле сделан на честно заработанные моим трудом деньги…
– Дмитрий, пожалуйста, не надо… Вы ничего не обязаны объяснять…
– Убийство моей сестры, после которого я получил все, что хотел: и свободу, и возможность заниматься любимым делом, и деньги… Все это складывается во вполне конкретную картину преступления…
– Дима, перестаньте! – воскликнула Лиза, которая меньше всего в смерти Стеллы стала бы подозревать Арсенина.
– А я вам объясню, я расскажу правду! – Он вскочил, схватил заварочный чайник и дрожащими руками разлил чай по чашкам, потом плеснул туда кипятку. – Стелла оставила мне наследство! Вот!
Он сел и как-то обреченно положил обе руки на стол.
– Наследство? – удивилась Лиза.
– Я наткнулся на это совершенно случайно. Я на самом деле решил сделать ремонт, но прежде мне надо было расчистить от хлама всю квартиру, и я принялся за дело. Надо сказать, с невиданным рвением. Мне хотелось избавиться от всего того, что в другое время я не мог выбросить из-за Стеллы, из-за ее патологической склонности беречь все то, что имело отношение к памяти наших родителей. Но годы шли, какие-то сломанные пылесосы, коробки, кувшины, плитки, керосинки, коврики… Словом, вы понимаете меня. Чтобы Стелла, которая наблюдает за мной оттуда, – Дмитрий, немного скосив глаза, возвел их кверху, – была спокойна и понимала, что я уважаю ее чувства, ее комнату я решил оставить такой, какой она была при ее жизни. Но остальное я безжалостно выбрасывал. Решил выбросить и диван. Старый диван, который стоял в нашей гостиной. Его единственным украшением и неотъемлемой частью были две подушки, расшитые атласными лентами. Я даже знаю, откуда они у нас. Их подарила моей матери соседка, бабушка, которая давно уже умерла. Подушки представляли собой набитые свалявшейся ватой двойные наволочки, верхняя из которых была сшита из тонкого протертого голубого атласа, украшенного вышивкой. Стелла очень дорожила этими подушками, считала их настоящим произведением искусства, говорила, что нашей бабушке-соседке они достались от ее отца, фронтового генерала, который привез в Россию из Германии после войны целый вагон барахла… Я помню квартиру этой соседки, бывал там не раз, у нее действительно было много разного немецкого хлама: такие же вот подушки, мутный хрусталь, фарфоровые статуэтки, чучела птиц и животных, так называемые охотничьи трофеи разных там немецких баронов, серебряные тарелки, часы, картины, золотые украшения…
