— Я вас слушаю, — кивнула я, продолжая разминать поясничную область.
— Вы что это тут? — уже не так уверенно продолжила «скандал ни о чем» мадам.
— Уточните, пожалуйста… — Я наклонилась, проверила результат разминки и осталась недовольна.
— Режим… нарушаете… — совсем сдала назад мадам, дернула головой и, сообразив, что союзники у нее есть и вся моя палата из лучших побуждений напряженно следит за развитием событий, перешла на крик и постепенно на вопль.
— Вы, извините меня, кто? — поинтересовалась я, пока она набирала очередную порцию воздуха.
— Старшая медсестра, — удивленно, но все еще грозно заявила мадам.
— Сомова Н. И., — вслух прочитала я вышитую на кармане халата фамилию. — Я попрошу руководство уточнить ваши должностные обязанности. Можете идти работать, — разрешила я и продолжила разминку.
Мадам некоторое время размышляла, как ей поступить, окончательно потеряла уверенность и, что-то пробурчав себе под нос, повернулась ко мне спиной.
— Сомова! — окликнула я, и она остановилась. — Вы что-то сказали?
— Нет… я… ничего… — перетрусила мадам и спешно ретировалась.
Что-то есть во всех нас, видимо, вбитое с самого детства. Когда нас называют по фамилии, без имен и регалий, мы автоматически готовимся войти в подчиненное состояние. Кто больше, кто меньше…
На следующий день я почувствовала, что тело функционирует нормально. Конечно, коленки еще подгибались, но я знала, что это от постельного режима — три дня на ногах, и они снова войдут в привычный ритм. Лишь бы не подвела голова.
Как только пришел Гром, я потребовала немедленно принести мне одежду, и он совершенно растерялся.
— Не-е, я не могу.
— А кто может? — ласково поинтересовалась я, и он сдался.
— Ладно, давай размер.
Через час мы вышли из больницы и направились в сторону гостиницы.
— Андрей Леонидович, ты меня не ругаешь, что я документы таджикской контрразведке отдала?
— Хуже уже не будет. Да и воспользоваться ими, пока Камышин у власти, никто бы не смог.
— То-то и оно, — закивала я головой.
— Погоди, Багира, — осадил меня Гром. — Ты должна знать, что твой поступок квалифицируется как измена Родине и, если тебя возьмут, карается лишением свободы на срок от тринадцати до двадцати пяти лет строгого режима. Имей это в виду.
Мы еще немного помолчали.
— Ну, во-первых, меня не возьмут! — самоуверенно начала я. — А во-вторых, Андрей Леонидович, если директор ЦРУ договорится с нашим шефом об обмене информацией для поимки опасного преступника, это — измена Родине?
— Так вот ты куда клонишь! — рассмеялся Гром.
— Я задала вопрос! — возмутилась я. — Или степень преступности действий зависит от занимаемой должности?! Им можно, а если я — так сразу «измена Родине»!
— Ты ведь юрист, Юленька, что я тебе еще могу сказать?
Через тридцать минут мы были у гостиницы, и я заставила Грома отодвигать бетонную цветочную тумбу, под которой спрятала документы.
— Ч-черт! Как ты ее подняла?! — пыхтел Гром. — Она как свинцом налита!
— Посттравматический шок, — пояснила я. — Слышал о таком? Осторожней! Бумаги мне не порви! Ты поднимай ее, поднимай! Поднимай, я сказала, а не волоки! Дай посмотрю! Паспорт цел?
Слава богу, все было на месте. И даже мой паспорт выглядел как новенький.
— Что тут у тебя? — поинтересовался Гром.
— Здесь у меня Камышин, — гордо тряхнула я папкой с показаниями чуть не забитого Мусой до смерти «незнакомца». — Весь, от лысины до копчика!
— Ты опять за свое, — неодобрительно покачал головой Гром.
— Слушай, Андрей Леонидович, а тебе не обидно?
— Что?
— Ну вот ты примчался, бойцов приволок с аэродрома, жизнью, поди, рисковал…
— Да, нет, в общем… в этот раз обошлось.
— Ну не ты, так ребята рисковали! А эта гнида… — у меня не хватало слов. — Ему хорошо! Ты понимаешь? Он удобно устроился! И если бы мы не нашли наркоту, он бы ее продал! Он к тому шел… Его люди, которые должны, кстати, совсе-ем другими делами заниматься, помещение приготовили, солдатиков на охрану поставили… Кто мы, если эта сволочь над нами жирует?!
Гром молчал.
— Я это так не оставлю! — пообещала я.
— Делай как знаешь, — расстроенно махнул рукой Гром. — Да, кстати, Олег Владимирович просил зайти…
Мы зашли к Олегу Владимировичу, и там меня ждал сюрприз: контрразведчик выложил передо мной на столе с десяток великолепных цветных фотографий, на которых был зафиксирован процесс изъятия героина у военных.
— И вот еще, — он протянул мне пачку бумаг.
— Что это?
— Ксерокопии основных милицейских протоколов. Мой человек успел их сделать в последний момент.
— Почему в последний?
— Через полчаса всю документацию, до последнего листочка, забрали душанбинцы. А местным ментам так настучали по башке за всякие, не имеющие отношения к этому дела, что они сразу все поняли и об этом деле теперь — ни гугу!
Я быстро проглядела протоколы: это было здорово. Вместе с похищенным мною протоколом допроса камышинского человека и фотографиями это смотрелось великолепно! Мы собрались попрощаться и уйти, но Олег Владимирович меня остановил.
— Юлия Сергеевна, вы там что-то о деньгах говорили?
— Что, — сразу вспомнила я старый разговор. — Сдать?
— Если вам не трудно…
Нам дали сопровождение, и через час мы уже вытаскивали из расщелины сброшенные сюда с вертолета сидоры с долларами. А спустя три часа в здание контрразведки было вызвано с десяток разных официальных представителей, включая директора местного отделения Госбанка Таджикистана. Во избежание ненужных осложнений я просто передала валюту Олегу Владимировичу и теперь смотрела, как он ее сдает.
Здесь было ровно четыре миллиона долларов, и только для того, чтобы пересчитать ее на машинке и переупаковать, потребовалось около трех часов.
Под конец процедуры, когда я вышла из комнаты взмыленная, как лошадь на скачках, Гром обнял меня за плечи.
— О чем печаль? — спросил он.
— Ты знаешь, если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я сама вот этими руками сдала таджикским властям четыре миллиона баксов, меня будут клевать до конца моих дней!
— Первое, что я сделаю, когда мы приедем в Тарасов, — мечтательно начал Гром, — так это расскажу всем своим знакомым про этот твой подвиг…
— Я тебя убью! — закричала я и кинулась догонять уворачивающегося от ударов Грома.
В Тарасов мы вернулись тихо. Чем ближе мы подъезжали к родному городу, тем мрачнее становился Гром. Мы оба понимали, что, выиграв отдельную схватку, я проиграла всю свою судьбу. А с какого-то момента и Гром фактически подписался под тем, чтобы ее разделить. В Таджикистане моя ценность как агента теперь была нулевой, моя подлинная фамилия, а врать я тогда не могла, известна и таджикским ментам, и таджикской контрразведке, а значит, и Камышину. Я могла еще отмазаться перед любым таджикским или российским судом, приняв легенду совершенно случайной свидетельницы совершенно не касающихся меня событий… Я могла это сделать перед любым работником органов, но только не перед Камышиным. Даже всезнающий Гром уже ничего не мог поделать и просто молчал.
