– Я не сказку, я быль расскажу, – тихо-тихо, почти
шёпотом начала она. – Про то как злые никонианцы пришли в некую деревню
свою веру сажать, а истинную в корень сводить. Мужики, бабы, старики со
старухами на посулы не польстились, угроз не убоялися, и пёс-воевода повелел
всех их в сарай запереть, да сжечь. «Не они, сказал, мне надобны. Детей малых
едино отберём, по-своему их окрутим, и будут царю верные слуги». И забрали всех
детей, как вы, таких же, и посадили в темницу, и стали голодом морить, плетьми
стегать, руки-ноги огнём прижигать и ещё всяко мучили…
Лицо сказительницы было по-прежнему опущено. Шёпот
постепенно делался все пронзительней, он будто шёл из самой земли. Даже
Фандорину стало не по себе, а маленькие слушатели и подавно задрожали. Дело
было не в рассказе и не в словах – в самом этом протяжном, зловещем шипении.
– Один отрок, десяти годов, не смог вынести, когда ему
плёткой-семихвосткой, ржавыми гвоздями утыканной, зачали спину рвать да ещё
солёной водой поливать. Заплакал, кукишем трёхперстным перекрестился, и
выпустил его воевода. А прочих детишек, какие не поддались, приказал собаками
потравить. Накинулись на бедняжек псищи зубастые, да сей же час на куски
изорвали. Вот что никонианцы с твердоверными-то творят. А отрок, кто Бога
предал, ещё долго на свете жил. Только не было ему доли, так всю жизнь до
старости стыдом и промучился. А как помер, схватили его черти железными
крючьями, да под рёбра. Допрежь того как в геенну сбросить, подкинули до неба.
И увидел он, одним только глазочком, как мальчики и девочки, которых собаки
загрызли, сидят на шёлковом облаке, под ясным солнышком. То-то светлые, то-то
радостные. С ними и Христос, и Богоматерь. И упал оттуда отступник в пропасть
чёрную, глубокую, да прямо на острые колья. Как заорёт! – закричала вдруг
Кирилла страшным голосом, вскинула голову и обвела пещеру неистово горящим
взглядом. Дети испуганно заверещали. – А его черти за ухо, да на
сковородку! Потом в паутину липкую, к мохнатым паукам, кажный в сажень! Потом в
яму, гадюками кишащу! И так до скончания времён! Потому что, – спокойно и
наставительно закончила она, – кто короткую муку честно снёс, тому вечное
блаженство. А кто себе чёрной изменой гибель отсрочил, тот заплатит вечной
мукою… Ну, голубь сизый, теперь твой черёд. Сказывай.
Глядя, как жмутся друг к другу впечатленные жутким рассказом
дети, Фандорин был близок к отчаянию. Что он мог противопоставить этому нагнетанию
ужасов, да ещё столь мастерски исполненному?
Как объяснишь маленьким обитателям этой лесной глухомани,
что мир широк и прекрасен? Слов, которые знает Фандорин, они не поймут. А
доступной им речью не владеет он… Эх, Масу бы сюда. Японец отлично умеет
разговаривать с ребятишками…
Дышать было уже почти нечем, по спине и по груди струйками
стекал пот.
– А… а вот в городе Москве есть к-колокол
большой-пребольшой, – неуверенно начал Эраст Петрович. – С избу
величиной. Царь-Колокол называется. И ещё Царь-пушка. Её д-двадцать лошадей с
места не сдвинут. Вот…
Он замолчал, чувствуя себя полным идиотом.
– Чай, колокол громко гудит? – спросила конопатая
соседка, глядя на него снизу вверх ещё мокрыми от слёз глазами.
– Он не гудит. Он расколотый. С к-колокольни упал..
– А пушка далеко палит? – спросил кто-то из
мальчишек.
– Из неё не с-стреляли никогда…
Других вопросов не было.
Хорош «сизый голубь», нечего сказать, разозлился на себя
Фандорин.
– А в стране Африке живёт зверь жираф. Сам на четырёх
ногах, жёлтый, в чёрный горох. И шея у него длинная-предлинная. Подойдёт к
дереву и с любой ветки что хочешь достаёт.
– И яблоки? – спросили из темноты.
– И яблоки, и груши, и сливы, – подтвердил Эраст
Петрович. – А ещё там живёт огромная-преогромная свинья, называется бегемот.
Целый день в болоте лежит, грязью сама себя поливает. А другая свинья, ещё
больше, называется слон. Вот с такими ушами, и нос как труба. Наберёт воды,
плюнет – все с ног валятся.
Кто-то неуверенно хихикнул. Ободрённый Фандорин продолжил:
– В другой стране, Австралии, проживают мишки, лучше
которых нет зверей на свете. Маленькие, пушистые. Едят одни только листья.
Пожуют-пожуют, обнимут ветку и давай спать. Зовётся этот мишка «коала». Я раз
подошёл, на руки его сонного взял. А ему всё равно – меня точно так же обнял и
знай дальше спит. Мягкий!
Они слушали, ей-богу слушали!
Он заговорил ещё быстрее, смахивая со лба пот:
– А в стране Японии есть борьба такая. Толстяки
борются. Каждый, будто шар. Выйдут на круг и животами толкаются. Кто ловчей
пихнется, тот и победил.
Все вокруг засмеялись, а соседка в красных варежках сказала:
– Ну про толштяков это ты брешешь.
– Я б-брешу? – обиделся Эраст Петрович. – На,
сама гляди!
Вынул подарок Масы, платок с борцами сумо. Развернул,
показал. Дети, кто на четвереньках, кто пригнувшись, сползлись со всех сторон,
разглядывая диковину.
Свечи начинали гаснуть – не хватало кислорода, и Фандорин
подсветил фонариком.
– Ух ты! – зашумели мальчишки. – Дяденька,
дай мне пожать!
– И мне!
– И мне!
Кажется, дело шло на лад.
Вдруг Фандорин вновь почувствовал, что на него накатывает
странное оцепенение. Язык сделался неповоротлив, все члены словно онемели.
Кирилла смотрела на него неподвижным взглядом, и он физически ощущал неописуемое
словами, но явственное воздействие этой месмеризующей силы.
Он заставил себя отвернуться от пророчицы, глядеть только на
склонённые детские головки, и наваждение отступило.
– На белом свете м-много чего есть, – громко
сказал он. – Высокие горы, синие моря, зелёные острова. И люди на свете
все разные. Есть злые, но много и добрых. Есть г-грустные, а есть и весёлые. С
одними хорошо говорить, с другими хорошо дело делать. Сколько всего Господь для
вас напридумывал! Как же уйти, ничего толком не посмотрев, не попробовав? Разве
Господу не обидно?
Эраст Петрович умолк, ибо не знал, что ещё сказать.
Белобрысый мальчонка, что сидел слева, спросил:
– А вот ещё сказывали, врут ай нет, будто есть такой
сахар чёрный – щикалат. Сладкий – жуть.
– Есть, – встрепенулся Фандорин, благодарный за
подсказку. – А ещё м-мармелад – это как сок, только его жевать можно.
Вафли…
– Вафлю я ел, тятька из города привозил. –
Белобрысый повернулся к Кирилле и твёрдо объявил. – Матушка, я домой хочу.
