– Мне стыдно, что я тебя не навещал. Это от страха. Приехать в тюрьму, сесть в комнате для посещений, дать себя обыскать – нет, это было выше моих сил.
– Не надо оправдываться, Квинт. Ты был близким к Агате человеком, ты должен знать, кому она доверяла.
– Твоя сестра не доверяла ни одной живой душе. Более-менее ладила с Верой, у меня даже было подозрение, что они любовницы, хотя это ничем не подтверждалось. Был еще Роберт, кузен Макса – не знаю, помнишь ли ты его, он просто пустое место. Да, еще Билл – этот тоже побывал в ее постели. А что ты хочешь выяснить?
– Повторяю, мне необходимо понять, кому она больше всего доверяла.
– Я бы с радостью помог тебе в этом, но, увы, мне остается только развести руками.
– Вера по-прежнему живет в Вудворде?
– Кто тебе это сказал?
– Макс оказался самым стойким, он – наша коллективная память. Он знает, что с кем стало. Если бы не он, я бы не сумела сбежать, тем более найти Милли.
– Вера – учительница, она вышла замуж за хорошего человека. Я встретил ее в последний раз много лет назад, на скачках в Оклахоме. Она осталась прежней: такая же гордячка и красавица. Ты собираешься с ней встретиться?
– Возможно.
– А потом куда?
– Потом – к океану, если доберусь. Я годами мечтала о бескрайнем горизонте, теперь хочу сделать себе подарок.
Милли и ее спутник перешли на шаг. Перед домом она натянула поводья и остановила коня. Когда она, запыхавшаяся и сияющая, спрыгнула на землю, Квинт похвалил ее за ловкость.
– Спасибо, это такой восторг!
– Вы умелая всадница, – ответил он, поглаживая гриву пегой.
Он жестом велел работнику отвести лошадей в конюшню.
– Скорее в душ, скоро садимся за стол.
Милли не пришлось просить дважды. Попрощавшись со своим спутником, она убежала.
* * *
За ужином Квинт рассказал по просьбе Агаты о своем прошлом.
– Я приехал сюда двадцать лет назад, и весь мой багаж составляли моя черная кожа и моя злость. Джон – так звали здешнего хозяина – подвез меня по пути. Он возвращался из Альбукерке, с похорон жены. Я мог ему соврать, но почему-то взял да и вывалил всю правду. Я вышел из тюрьмы, отсидев полгода за кражу в магазине. Судья-расист влепил мне этот срок, не подозревая, что за мной числятся гораздо более серьезные преступления. Я участвовал в запрещенных демонстрациях, дрался с полицией, взрывал общественные здания – а за решетку угодил за три банки консервов и две плитки шоколада, которые стащил в бакалее, потому что подыхал с голоду. Судья так и не понял, почему, выслушав приговор, я совершенно не расстроился. Тут мне снова повезло: меня посадили в окружную тюрьму, не самую плохую. Я был начеку, терпел унижения, насмешки и побои, как от надзирателей, так и от других заключенных, не поднимая головы. Я считал дни с единственной мыслью: только не дать им повода продлить мне срок!
Квинт перевел взгляд на Милли.
– Хочешь знать, что собой представляла повседневная жизнь чернокожего в тюрьме? Надзиратели разжигали расовые конфликты и провоцировали драки между членами разных сообществ. Чтобы убить время, они заключали пари и давали оружие тем, кому желали победы: белым, когда те ссорились с латиносами, латиносам, когда те ссорились с нами. Чтобы к тебе получше относилось начальство, надо было задирать других. Больше всего им нравилось сталкивать нас, чтобы мы поубивали друг друга. Кубинцу они приказывали вывалить ведро экскрементов в камеру негра со словами, что это подарок от Малкольма Икса; белым нашептывали, будто слышали, как кто-то из нас клялся, что, освободившись, будет насиловать их жен… А то заставляли нас подсыпать толченое стекло в еду какого-нибудь заключенного, не важно кого, лишь бы с кожей другого цвета. Ничто их так не забавляло, как разжигание ненависти между заключенными и поддержание обстановки страха, которая может сломить даже самого стойкого. Обращались они с нами так с единственной целью – уничтожить нас, но я не сдался. Эти нелюди в форме, колотившие нас весь день, обжирались у нас на глазах, мы же жили впроголодь, потому что губернатор штата решил вдвое сократить норму питания заключенных. Эти люди, отправлявшие тебя в карцер просто за то, что ты встретился с кем-то из них взглядом, а то и безнаказанно стрелявшие тебе в голову, имели семью и детей, а по воскресеньям ходили в церковь и молили Господа о милости… Примитивные люди находят убежище в набожности, она дарит им ощущение, будто они все делают правильно, потому что с ними Бог. Их жестокость не знала предела, но каждый раз, принимая удары, я думал о напалме, которым поливают вьетнамскую детвору, и твердил себе, что мне еще повезло… Я выстоял, и меня отпустили. Что я мог сделать, выйдя на свободу? Для того чтобы по одиннадцать часов в день вкалывать на заводе, у меня недоставало здоровья. Напялить ливрею, стать швейцаром, стелиться перед белыми, тратящими в ресторане за один раз больше, чем я могу заработать за целый месяц? Нет уж. Можно было бы наняться мойщиком посуды, но я предпочел дорогу и свободу. Я шел пять дней, прыгая в канаву всякий раз, когда приближалась машина – боялся, что меня посадят за бродяжничество. Я совсем выбился из сил и уже не смог спрятаться, когда меня догнал автомобиль Джона. Не знаю, что меня заставило поведать о своей жизни этому чужаку, согласившемуся меня подвезти. Мне не верилось, что он остановился ради меня. Джон слушал, не произнося ни слова. От меня разило потом, а он даже не опустил стекло. Моя вонь конечно же причиняла ему неудобство, и я вежливо сказал ему об этом. Тогда я в первый раз услышал его голос. Он сказал: «Молодой человек, я еду с похорон, все живое пахнет лучше смерти. Но если вас беспокоит запах моей туалетной воды, я могу опустить стекло». Он отвез меня к себе, не в этот дом, а в тот, что у конюшен. По сравнению с прежними условиями, в которых я жил, там была невероятная роскошь: отдельная комната, кровать с настоящим постельным бельем, стол, мягкое кресло, душевая с умывальником, зеркало, нормальный туалет. Джон распорядился принести мне одежду и горячую еду. Он пообещал навестить меня назавтра и пожелал спокойной ночи. Утром он постучался в мою дверь и крикнул, что ждет меня снаружи. Меня мучили подозрения, что за такой щедростью обязательно должны последовать какие-то требования. Я думал, что он заставит меня совершить что-то дурное, что ему нужен подручный для мести, недаром он приехал с похорон. Пока я одевался, меня не оставляли мысли одна другой мрачнее. Я вышел, солнце светило прямо в глаза. Он сидел за рулем пикапа, я тоже сел, и мы поехали. Я знавал белых, которым доставляло удовольствие сдавать чернокожих в полицию, придумав преступление, которого они не совершали, просто чтобы доказать свое превосходство. Джон вел машину, а я не убирал руку с дверной ручки, готовый в любой момент выпрыгнуть и броситься наутек. Джон был не из болтливых, и его молчание не добавляло мне уверенности. Он подъехал к дайнеру и спросил, не откажусь ли я с ним позавтракать. Видели бы вы зал, когда мы вошли! Тишина, вытаращенные глаза, удивленно разинутые рты! Можно было подумать, что время остановилось. Джон был в округе уважаемым человеком, так что никто ничего не сказал. Мы устроились в кабинете, подошла официантка с вопросом, что ему принести. Потом поворачивается и спрашивает меня: «А что вы закажете, сэр?» Это ее «сэр» я слышу до сих пор. Оно стоило всех деликатесов на свете. Она словно поднесла мне на серебряном блюде мое достоинство. Я ей в ответ: «Яичницу с большим количеством бекона, пожалуйста». Джон произнес, ни к кому не обращаясь: «Что-то сегодня тихо, хоронят кого-то, что ли?» Всем стало неловко, он ведь сам только что жену похоронил. Посетители покашляли и возобновили еду и разговоры. Джон наблюдал за мной и молчал. После еды он повез меня в город купить мне одежду, туалетные принадлежности, подстричься. Сижу в кресле из чертовой кожи и боюсь, как бы парикмахер не взрезал мне сонную артерию, не выпустил из меня всю кровь. Трапеза приговоренного-то уже состоялась! В тюрьме нельзя не свихнуться! Меня обслужили по-королевски: побрили, приложили к физиономии горячие салфетки с запахом лаванды, постригли волосы ножницами – а могли бы обрить наголо! Потом Джон говорит: если ты, мол, не прочь поработать, могу тебя научить ремеслу. «Какому ремеслу?» – спрашиваю. «Чем, по-твоему, занимаются в конюшнях? Уходу за лошадьми». Он стал моим наставником, все мне показал: как ухаживать за лошадьми, как их кормить, как отбирать жеребят для пастухов, для долгих перегонов скота, для конных состязаний, для родео. Через три года он стал учить меня бухгалтерии, брал меня на конные аукционы. Он всегда обращался со мной как с равным. С каждым годом он возлагал на меня все больше и больше ответственности. В этих краях нелегко добиться уважения, не всем нравилось, что цветной начинает заправлять на крупном ранчо. Однажды мы с Джоном даже вступили в драку с оскорбившими нас фермерами. Сначала нам досталось, а потом… Ведь это деревенское мужичье не знало, где я учился постоять за себя! Один до сих пор ищет в кукурузном поле мочку своего уха, другие при виде меня опускают глаза. Иногда у нас похищали скот, валили наши изгороди, малевали на наших воротах три буквы «K»
[11]
. Джон знал, что за этим может последовать кое-что похуже, но стискивал зубы и делал вид, что ничего не замечает. Со временем местные жители, тем более работники ранчо, стали меня уважать. Перед смертью Джон завещал свое хозяйство мне. Семьи у него не было, согласно его последней воле я похоронил его на ранчо. Каждый день навещаю его могилу: она на том холме, на который ты сегодня наверняка поднималась, когда каталась верхом.
