«Трус! – мысленно одернул он себя. – Куда подевалась твоя смелость? Придется ей тебя выслушать, даже если она не захочет тебя простить. Найди силы, чтобы, по крайней мере, посмотреть ей в глаза! Ты ведь для этого носишься по дорогам, разве нет?»
Звонок инспектора полиции вернул его к реальности. После зарядки батарей электромобиль дал пищу для размышлений. Последние координаты, введенные в бортовой навигатор, совпадали с координатами места, где разрядился аккумулятор.
Том крепко задумался. Зачем Агате понадобилась эта станция обслуживания? Он уже не исключал, что она приехала туда специально, чтобы покрасоваться в объективе камеры наблюдения. Прочь дурацкие мысли, способные завести только в тупик!
В Йорке он собирался пообщаться с продавцами магазинов и с местными полицейскими: кто-то наверняка обратил внимание на приметный автомобиль. Посмотрев на часы, он прикинул, что будет на месте через час.
* * *
– Эту ночь я хотела бы провести в нормальной кровати, и одна, – заявила Милли.
– А вот я с удовольствием приняла бы ванну и улеглась не одна, а с хорошей компанией! Надо было пофлиртовать с кассиром в рождественском магазине: не бог весть что, но на худой конец и такой сгодился бы.
– Вы серьезно?!
– А что, не похоже? – усмехнулась Агата.
Судя по дорожному указателю, до Геттисберга оставалось двадцать пять миль.
– Я так ничего и не поняла в вашей истории. Неясно, по какой причине вы уехали, по какой вернулись. Не из-за друзей же вы забрались в такую даль! И потом, что за загадки? Где он, этот ваш остров? Вам пришлось от чего-то спасаться?
– Не от чего-то, а от кого-то. Когда тебе двадцать лет, любовь иногда толкает на абсурдные поступки.
– Сначала в двадцать, а потом в пятьдесят?
Агата от души рассмеялась.
– Надеюсь, что да. Но я вернулась всего два дня назад, дай сначала отдышаться.
– В кого вы тогда так влюбились?
– В мужчину редкостной красоты. Нет, это неправильно. Лучше сказать, что он был исключительно породистый, каждое его движение было полно изящества, он был воплощением мужского начала и полной противоположностью мачизма. Мачо сомневаются в том, что они настоящие мужчины, поэтому и тянутся ко всяким железкам. А этот по природе был такой мужественный, что ему не было нужды играть чужую роль.
– Он был вашим женихом?
– Иногда ты такое ляпнешь, что я начинаю сомневаться, кому из нас тридцать лет, кому пятьдесят с хвостиком. Я была от него без ума и воображала, что пользуюсь взаимностью.
– А вот это действительности не соответствовало?
– В этом я так и не разобралась. Все было слишком сложно.
– Чем он занимался?
– Тем же, чем все мы: учился.
– Чему?
– Честно говоря, уже не помню. Когда мы познакомились, в университет уже принято было приходить только на демонстрацию. У нас были другие темы для разговоров кроме учебной программы.
– А против чего вы протестовали?
– Не против, а за: за прекращение войны во Вьетнаме, за то, чтобы правительство положило конец этой бойне, за новый мир, в котором возобладали бы гуманизм и социальная справедливость. Увы, наш бунт выродился в утопию. Я была тогда очень, даже слишком молода, вот и примкнула к движению, когда мечта уже умирала. Но идеи у нас были замечательные! Мы не подчинялись законам, были свободны и испытывали эйфорию… – Взгляд Агаты стал отсутствующим. – Свобода все время была у нас на языке. – Мы принадлежали к движению «Студенты за демократическое общество». В него входили сотни тысяч молодых людей, свято веривших в неизбежность революции.
– Вы принадлежали к хиппи? – спросила Милли насмешливым тоном.
– Скорее к битникам. Мы называли себя бит-поколением. Вся наша жизнь была пронизала литературой и джазом, а еще сексом и наркотиками – из-за этого все и рухнуло. Наверное, ты о тех временам ничего не знаешь.
– Джо заболел бы от зависти, если бы узнал, что я вожу компанию с такой, как вы! – выпалила Милли, вдруг очень заинтересовавшись.
– Это еще почему? – весело спросила Агата.
– «Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода, истерически обнаженные, волочащие свои тела по улицам черных кварталов, ищущие болезненную дозу на рассвете…»
[4]
– стала пылко декламировать Милли. – Поэма Гинзберга «Вопль» – его фетиш, он читал ее мне десятки раз. Он молится на Гинзберга и Керуака, «В дороге» и «Голый завтрак» Берроуза знает наизусть.
– Не знала, что у них остались поклонники. Приятно слышать, что есть еще молодежь, не довольствующаяся повседневным комфортом. Этот Джо мне уже очень нравится.
Милли не ответила на обидное замечание.
– Кто бы мог подумать, что какое-то стихотворение станет искрой, воспламенившей Америку? – продолжала Агата. – Кто мог угадать, что этот текст обладает разрушительной силой, что несколько запретных фраз покончат с конформизмом, этим намордником для души? Его крик в той или иной степени долетел до всех нас. А тут еще этот судебный процесс! Представь, в 1957 году двое полицейских в штатском из бригады по работе с несовершеннолетними заходят в книжный магазин, покупают экземпляр «Вопля» и арестовывают Ферлингетти, хозяина магазина, под тем предлогом, что он торгует книгами непристойного содержания. В наши дни такое невозможно вообразить, особенно здесь, а тогда – сколько угодно! Процесс получил общенациональную огласку. На стороне защиты выступали самые видные литературные критики, на стороне обвинения – самые яростные апологеты пуританства. Эти идиоты дошли до подсчета бранных выражений в поэме. Вот смеху-то: никогда еще в истории юстиции слово fuck не произносилось столько раз в зале суда! На счастье, судья пришел к заключению, что поэма имеет общественное значение, и отклонил иск. Сторонники цензуры и строгой нравственности получили пощечину. Гинзберг превратился в звезду и сделал бит-поколение контркультурой, от которой никто уже не мог отмахнуться. Твоя мать никогда не рассказывала тебе о тех временах? А ведь это была и ее молодость.
– Почему, рассказывала. Она говорила, что никакого бит-поколения не существовало, что оно исчерпывалось кучкой молокососов, наивных бумагомарак, мечтавших, чтобы их напечатали.
– Каждый имеет право на свою точку зрения, – процедила Агата. – В моей жизни эта поэма сыграла решающую роль. Если бы я ее не прочла, то наверняка прожила бы жизнь совершенно по-другому.
– Как это?
– Мы были небогаты, в студенческие годы приходилось сильно экономить. Почему бы мне не стать секретаршей, не работать с документами? Я ужасно любила читать.
– Так чем вы занимались все эти годы?
Агата, глядя в окно, тяжело вздохнула.
