– Да? – спросил Горлов.
– Вы же сами просили. Вы этого хотели?
– Да, – это «да» звучало уже по-иному.
Катя смотрела на старика. Какая же мука, мука, все эти допросы…
– Вы правда хотели, Аристарх Семенович?
– Да, я хотел.
– Вы желали, чтобы мы вас нашли?
Горлов глянул на Страшилина из-под своих кустистых седых бровей.
– Это ведь вы убили Уфимцева.
Сейчас станет кричать, возмущаться – да как вы смеете, да вы что, я не убивал, я…
Катя слышала, как звенит-переливается эта могильная мертвая тишина. Потому что Горлов не кричал, не возмущался и не отрицал обвинение.
– Игуменья Евсевия дала на вас показания, – объявил Страшилин, не уточняя сути этих показаний. – И самое главное – Уфимцев не сразу умер, когда вы ударили его лампой. Он прожил еще несколько минут и написал кровью ваше прозвище, что было у вас в отделе ЦК, где вы работали у Уфимцева референтом. Ваше прозвище – «Матушка», Аристарх Семенович… Оно вам совсем, совсем не идет, просто насмешка какая-то, профанация, да? Но роль свою в этом деле сыграла. Вы покинули дом Уфимцева слишком быстро, вы даже не проверили – жив он или мертв и что там царапает пальцем окровавленным на полу.
– Он это заслужил, – Горлов произнес это так тихо…
– Не слышу. Громче.
– Он это заслужил. Он заслужил!
– Не кричите, Аристарх Семенович.
– Он заслужил, он… негодяй, вор, вор, подонок, старая мразь! – Горлов стиснул кулаки.
В запавших глазах его теперь сверкала ненависть.
– Я знал, что вы докопаетесь. Установите, найдете, что я работал с ним. И с этой старой лицемеркой! Благодетельница – игуменья… Я ждал, что вы вернетесь, что вы все узнаете.
– Мы узнали. Мы поймали убийцу, как вы и хотели. Вас. Вы ведь желали, чтобы мы вас поймали, Аристарх Семенович.
– Нет… то есть да… я знал, что это произойдет рано или поздно.
– За что вы убили Уфимцева? В общих чертах мы это себе представляем. Но мне нужен мотив. И я хочу услышать это от вас самого.
– Я… не хотел, я ничего не планировал, все произошло совершенно случайно.
– Верю вам. И как все это произошло там, в «Маяке»?
– Она, Алла, то есть теперь игуменья, выхлопотала мне путевку в санаторий. Мы встретились случайно в больнице – я ведь инфарктник, ну и она тоже еле хрипит, водянка ее душит. Она прикинулась этакой доброй самаритянкой – выхлопотала мне сюда путевку бесплатную. Швырнула подачку.
– Игуменья желала вам добра и здоровья, – сказала Катя. – Зачем вы так, Аристарх Семенович?
– А затем, что все это видимость одна, притворство. – Горлов сморщился. – Уж кто-кто, а я-то Алку знаю, сколько работали вместе. И мужа она своего до самоубийства довела.
– Но это же вы написали на них с Уфимцевым донос! – снова не выдержала Катя.
Страшилин ее не останавливал – спрашивай его.
– В курсе вы, да? Я сделал тогда, что должно. Я поставил в известность вышестоящие органы партийные. Они имели связь на работе, связь! Разве это дело? Какой пример они подавали своим моральным обликом? Тогда партия строго это пресекала, о моральном облике пеклись. Вот сейчас озаботились же традиционными ценностями, вон сколько бубнят. А тогда у нас, в партийных органах, это было непреложное требование – беречь как зеницу ока моральный облик. И я сделал то, что должен, я проинформировал вышестоящее руководство об этой их связи. А меня уволили. Илья Уфимцев – он меня уволил. За него вступились высокие покровители, а я таковых не имел. Я ведь был у него в подчинении. Он выгнал меня из отдела с позором. Грозил вообще поставить вопрос о моем исключении из партии. Я стал изгоем в одночасье, они – то есть наши… цековские… это такой круг, что если тебя оттуда исключают, ты уже никто для них. Я туда сунулся, сюда – глухая стена. И потом, когда уже все рухнуло, когда Ельцин пришел, они же все сумели сразу устроиться – кто куда: в банки, в совместные фирмы, как Уфимцев вон, в администрацию. Они… все наши стали жить даже лучше, чем прежде, деньги рекой текли – что я, не видел, что ли? А от меня все шарахались, как от чумы, никуда не брали, ни в какие свои фирмы и фонды. Никакой работы приличной, мы с женой жили только на мою пенсию. Жена никогда не работала, так что и пенсии у нее никакой. А я бился, как рыба об лед, а меня они отовсюду посылали. И причиной было то, что Илья Уфимцев очернил, разрушил мою репутацию! Он погубил, уничтожил меня!
– То есть вы перестали в своем кругу считаться своим, лишились доверия, – сказал Страшилин, – но это же было миллион лет назад, Аристарх Семенович. Нас же интересует то, что произошло в коттедже. За что вы убили Уфимцева?
– Коттедж его этот, – прошипел Горлов, – такой домина, такие хоромы отгрохал себе Илья… Денег нахапал, это ж сколько надо наворовать в своей той фирме совместной, в банке, чтобы такой дом построить. А у него еще ведь и квартира элитная на Трубной. Деньги воровал, хоромы строил, пока мы с женой на картошке да каше, на одну мою пенсию… – Он сжал худые кулаки. – Я приехал в санаторий по бесплатной путевке. Я знал, что он живет в «Маяке», но я не хотел… я ничего не хотел. И ходить бы к нему не стал… Но я увидел его накануне днем в магазине – совершенно случайно. Я сушки покупал к чаю, на сушки у меня денег хватает. А он покупал красную рыбу – большую упаковку… И чай дорогой. Я шел за ним до самого его дома, увидел эти хоромы его. Я вернулся в санаторий. Я опять же ничего не хотел и ничего не собирался требовать…
– А что вы могли потребовать? – спросила Катя.
– Я? – Горлов на секунду умолк. – Я мог… да, я мог все. Но я не хотел сначала… не хотел ворошить прошлое. А потом мне стало так обидно… Вот тут, – он положил руку на сердце, – думаете, отчего у меня инфаркт? От этого самого, от жизни собачьей нашей. Я позвонил ей, Алле, игуменье… Сказал, что видел Илью, что он все такой же гад. И она чего-то так встрепенулась, так заволновалась… И я подумал: ааааа, старая, боишься меня. Все еще боишься, несмотря на то, что я вот такая развалина и больной, а если ты боишься, то и он испугается… Я чувствовал себя сильным, впервые после болезни… я чувствовал себя мужиком, когда шел туда, в поселок. Калитка у него не запиралась, просто какая-то фигня сверху на заборе. Я открыл, вошел, гляжу – он в саду копошится. Увидел меня и… «Ну здравствуй, здравствуй»… Руки мне не подал, сразу в дом повел – показывать, хвалиться, как живет…
Катя вспомнила большой, захламленный, неуютный коттедж. Если это считать за богатство…
– Я просто хотел поговорить по-хорошему с ним. И я чувствовал силу в себе. А он даже не предложил мне сесть. Сказал, что паршиво я выгляжу. Он был в смятении, он не ожидал меня встретить через столько лет. И от того, что он встревожился и испугался, он начал вести себя со мной, как прежде, нагло, как начальник с подчиненным, как барин со слугой. Он сказал, что если я рассчитываю на хорошее к себе отношение, мне… мне надо сначала попросить извинения… попросить прощения. Мне! Я сказал, что это ему нужно просить у меня прощения, за то, что выгнал меня, как пса, а я ведь служил ему верой и правдой столько лет. А он искорежил мне жизнь, оставил меня на склоне лет с одной пенсией, без средств к существованию. А он усмехнулся так криво… и спросил: не денег ли я взаймы пришел стрельнуть. И ткнул пальцем на дверь – убирайся вон из моего дома. Из этого дома, который он отгрохал на свои вонючие деньги, которые наворовал, пока мы с женой бедствовали, пока каждую копейку считали, пока моя жена тяжко болела и потом умерла. И я даже последнюю ее волю – быть похороненной в гробу – не смог выполнить. Пришлось сжечь ее в этом чертовом крематории, а она боялась этого хуже смерти, умоляла меня похоронить ее на кладбище. А я сжег ее и прах никак не мог похоронить потом, потому что денег не имел, я даже на ее похороны денег не имел. – Горлов заплакал. – А он, эта старая мразь, издевался там, в своем богатом доме, надо мной и гнал меня… Я не знаю, как это вышло – там лампа стояла с тяжелой мраморной подставкой… Я схватил ее в беспамятстве и ударил его по голове. Разбил переносицу, кровь хлынула, он захлебнулся и так сипло вскрикнул: «Помогите, убивают!» – и повернулся к окну – звать на помощь, и тогда я ударил его снова по голове, и он упал. А я понял, что убил его. Швырнул лампу в камин – я в фильме это видел. И… бежать-то я не мог, но я побежал, пошел быстро оттуда – прочь, прочь, чтоб меня не видели, чтоб меня не поймали. Больше всего я хотел, чтобы сердце мое разорвалось прямо по дороге, чтобы я умер в пути. Но я не умер. Я добрался до санатория. А потом на следующий день появились вы. У меня сердце так и зашлось. Вы сказали, что вы из полиции, что Уфимцев мертв. И я испугался, что вы уже все знаете, что вы догадались – скажете: это вы его убили, мы пришли за вами. Но вы не сказали тогда этого. А я… а мое сердце… Я ведь не притворялся тогда, у меня сердце в груди оборвалось, когда я вас увидел. И потом я все ждал – каждый день, каждую ночь, что вы явитесь. И вы опять пришли, но не за мной, а для беседы. Я держался из последних сил. И снова все ждал – это такая мука, такая нестерпимая мука… Я знал, что вы все равно все узнаете. Я не в силах был больше ждать, трепетать, бояться… Я даже хотел, чтобы вы пришли за мной. Слышите, я не мог больше этого терпеть, это такая мука, хуже смерти – ожидание. А желал, я хотел, чтобы это скорее кончилось.
