Судебный процесс, начатый в связи с показаниями воспитательницы, закончился приговором к пожизненному заключению двадцатичетырехлетнего Сальваторе Чефарьелло, состоявшего на службе у кланов Геркуланума. Магистрат, записывавший показания женщины, назвал ее розой в пустыне, выросшей на земле, где правду придумывает сильнейший, где она редко становится известна всем и всплывает, только когда за нее есть что выторговать.
Это признание не могло не повлиять на ее жизнь, похожую на нить, зацепившуюся за гвоздь: теперь полотно ее существования распускалось по мере развития судебного процесса. Она должна была выйти замуж, но жених бросил ее; потеряла работу и переехала в более надежное место, где государство выплачивало ей мизерное пособие, которого хватало только на самое необходимое. Часть родственников отвернулась от нее. Она оказалась в одиночестве. В одиночестве, которое бесцеремонно врывается в повседневную жизнь: хочется пойти танцевать, но не с кем, в трубке длинные гудки, друзья отдаляются понемногу — до тех пор, пока не исчезнут окончательно. Пугает не признание само по себе, не возмутительное для всех окружающих сотрудничество со следствием. Логика круговой поруки не настолько банальна. Поступок воспитательницы возмутителен, потому что этот выбор подается как естественный, инстинктивный. Необходимость сказать правду.
Совершив такой поступок, высказав свое мнение, ты будто заявляешь: «Да, дойти до истины удастся даже там, где ее ищут лишь ради выгоды, чтобы не прогадать на лжи, и где никто не понимает, зачем добиваться правды ради нее самой». Окружающие чувствуют себя неловко, ощутив на себе взгляд того, кто восстал против правил жизни, которые они безропотно приняли. Приняли и ничуть не стыдятся этого, потому что так должно быть, потому что так было всегда, и невозможно ничего изменить собственными силами, а значит, не стоит и пытаться, надо плыть по течению и жить по правилам, которые устанавливаешь не ты.
В Абердине я все время натыкался взглядом на материальные подтверждения успешности итальянского бизнеса. Кажется странным видеть здесь, на таком расстоянии от дома, отростки известного тебе корня. Сложно описать ощущение, которое вызывают у тебя эти рестораны, офисы, страховые компании, дома: будто бы тебя берут за лодыжки, переворачивают вниз головой и начинают трясти, пока из карманов не вывалится мелочь, ключи от квартиры — в общем, все, что только может вывалиться из карманов и изо рта, даже душа, если только она подлежит коммерциализации. Денежные потоки струились повсюду, подобно лучам, питающимся энергией из основополагающего центра. Понимать это — совсем не то, что видеть. Я отправился с Маттео на собеседование. Его, конечно же, взяли. Он и мне предложил остаться в Абердине.
— Здесь достаточно быть самим собой, Роббе…
Кампанийское происхождение и испускаемое им сияние были необходимы Маттео, чтобы его резюме, высшее образование и желание работать оценили по достоинству. В Шотландии это происхождение сделало его таким же, как и все, гражданином, обладающим правами, тогда как в Италии к нему относились как к мусору, лишенному всякой защиты и не представляющему интереса, изначально проигравшему из-за ошибочно выбранного жизненного пути. Я никогда не видел его таким счастливым. Чем сильнее он радовался, тем мне становилось горше и тоскливее. Я не мог абстрагироваться от места моего рождения, от поступков ненавистных мне людей, не мог почувствовать себя абсолютно чуждым беспощадным процессам, разрушавшим жизни и желания. Родившийся здесь подобен щенку охотничьей собаки, который чует запах кролика с первой же минуты своего существования. Хочешь ты этого или нет, но за кроликом ты все равно побежишь, пусть потом и отпустишь его невредимым, сжав поплотнее клыки. Я читал по следам, видел дороги, тропки, воспринимал их с бессознательной одержимостью, обладая проклятым умением проникать в самую суть происходящего на завоеванной земле.
Мне хотелось лишь одного: убраться поскорее из Шотландии и никогда больше не возвращаться. Я уехал сразу же, как только смог. Уснуть в самолете не удавалось, воздушные ямы и тьма за иллюминатором сжимали мне горло, словно туго завязанный галстук. Вероятно, приступ клаустрофобии не был связан с ограниченным пространством маленького самолета или чернотой снаружи: я чувствовал себя раздавленным действительностью, казавшейся скотным двором, набитым истощенными животными, набрасывающимися на еду и готовыми быть съеденными после этого. Будто бы весь мир — это одна общая территория с едиными законами развития, понятными каждому. Спасения нет — либо тебя принуждают принять участие в сражении, либо ты прекращаешь свое существование. Я возвращался в Италию, имея в голове четкое представление о двух путях, двух скоростных магистралях: по первой мчались в одном направлении капиталы, предназначенные для вливания в европейскую экономику, по второй же на юг стекалось то, что повсюду считалось отравой. Она поступала через форсируемые петли открытой и гибкой экономики, в результате непрерывного цикла трансформаций создавая в других местах богатства, которые никогда не употребились бы на развитие породившей их земли.
Эти отходы скапливались в надутом брюхе юга Италии, большом, как живот беременной женщины, чей плод никогда не вырастет, только выйдут выкидышем деньги, чтобы сделать возможной следующую беременность, а за ней новый выкидыш, опять беременность, и так до тех пор, пока тело не истощится, не закупорятся артерии, не засорятся бронхи, не разрушатся синапсы
[61]
. Снова, снова и снова.
ПЫЛАЮЩАЯ ЗЕМЛЯ
Фантазировать просто. Создать в голове образ человека и чего-то несуществующего, продумать поступок не составляет труда. Можно даже мысленно нарисовать собственную смерть. Труднее всего представить себе экономику во всем ее многообразии. Финансовые потоки, процент прибыли, сделки, долги, инвестиции. Нет ничего конкретного, ни одного лица, на котором бы сфокусировалось внимание. Можно сформулировать несколько определений экономики, но они не будут иметь никакого отношения к движению финансовых средств, банковским счетам, отдельным операциям. Если все же попытаться представить себе экономику, сконцентрироваться, закрыв глаза, то, скорее всего, вы увидите исключительно психоделические цветные разводы на внутренней поверхности века.
Я не оставлял попыток создать в воображении образ экономики, способный вместить в себя производство, продажу, операции, связанные со скидками и закупками. Но нарисовать схему или найти приемлемый собирательный образ было невозможно. Вероятно, единственный способ представить экономику в развитии заключался в изучении отметин, оставляемых ею на пути своего следования подобно лохмотьям сброшенной за ненадобностью старой кожи.
Самым красноречивым символом каждого экономического цикла являются свалки. На них скапливается прошлое, этот оставленный потреблением шлейф — больше, чем просто след на земной коре. На юге заканчивают свой путь токсичные отходы, бесполезный балласт, осадок продукции. По подсчетам Legambicnte,
[62]
все незарегистрированные отходы составили бы целую горную цепь весом в 14 000 000 тонн, или гору высотой 14 600 метров с подножием площадью в три гектара. Высота Монблана 4810 метров, Эвереста — 8844 метра. Эта мусорная гора из отбросов, не проходящих ни по каким бумагам, стала бы самой высокой на планете. Так я представляю себе ДНК экономики, торговые операции, практикуемые коммерсантами вычитание и сложение, дивиденды с прибыли — в виде огромной горы. Если бы эту внушительную гряду взорвали, то разлетевшиеся ошметки покрыли бы большую часть юга Италии — четыре региона с самыми высокими показателями по экологическим преступлениям: Кампанию, Сицилию, Калабрию и Апулию. Они же возглавляют списки лидеров по количеству преступных организаций, по уровню безработицы и по самому большому конкурсу на вступление в ряды армии и полиции. Неизменный состав, всегда один и тот же. Провинция Казерты, земля клана Маццони, от Гарильяно до озера Патрия за тридцать лет впитала в себя тонны яда, токсичных отходов, бытового мусора.
