Густав Валенштайм собственноручно расправлял на плечиках привезенное из Италии свадебное платье Валентины, глотая слезы одновременно радости и досады. Так много чувств бушевало в нем, когда он сам, своими руками переносил в дом брата большие чемоданы и коробки с Валиными вещами, теми самыми вещами, которые он покупал ей с любовью и надеждами.
Его спасением были долгие гастроли, когда его не было в Морицбурге и он не мог наблюдать бесстыдных в своем счастье новобрачных, их обращенных друг на друга долгих и томных взглядов, слышать их слившееся в одно дыхание.
Пыткой для него было возвращение домой, обеды в доме брата, когда Валя в качестве молодой хозяйки ухаживала за Густавом, подавая ему тарелку с приготовленным своими руками национальным блюдом, обожаемым Фридрихом, – жареные колбаски с капустой, блюдо, которое она научилась готовить, но со временем готовила уже все реже и реже, предпочитая проводить время в своей мастерской. Молодые наняли прислугу, кухарку, дом наполнился чужими людьми, и весь чистый мед первых послесвадебных месяцев постепенно растаял, уступив место осознанным, семейным и даже дружеским отношениям.
Валентина после свадьбы была на подъеме, очень много работала, Бонке приносил ей в зубах новые заказы, деньги так и посыпались на золотую головку Вали. Но, к счастью, для нее это не имело большого значения, ведь у нее был муж, который и без ее заказов был в состоянии обеспечить ей спокойную, достойную жизнь. Однако свои, собственные деньги приносили ей какую-то уверенность, позволяли ей распоряжаться ими по собственному усмотрению. Братья знали, что Валя регулярно посылает некоторые суммы в Россию, своим друзьям и сестре.
Это были золотые годы, Густав постепенно успокоился, хотя ревновать Валю к брату не перестал, просто это чувство как-то притупилось. Возможно, это произошло из-за того, что он сам придумал себе, словно Валя, даже будучи замужем за Фридрихом, все равно хотя бы какой-то своей частью принадлежит ему. Ведь он имеет счастье видеть ее, разговаривать с ней, дарить ей подарки, наблюдать за тем, как она работает, бывать вместе с братом и Валей в театре, выезжать на пикники, а если посчастливится, увидеть краем глаза Валю домашнюю, в пижаме или халатике, устроившуюся за кухонным столом в бледных лучах утреннего солнца и обнимающую ладонями кружку с горячим кофе.
Смерть Фридриха разломала всю их жизнь, погрузила два прекрасных дома со своими садами, клумбами, цветами и деревьями в траур.
– Это хорошо, что я никогда не работала для ритуальных контор, – заметила однажды Валя, когда они с Густавом сидели в полумраке комнаты и пили коньяк. – Не сделала ни одного надгробия.
Она сидела на диване, поджав под себя ноги, в черном платье. Волосы ее цвета потемневшего золота были стянуты черной бархатной лентой. Она была так красива в этом своем вдовьем наряде, что Густав, пожалуй, впервые испытал стыд за свою любовь, за то, что смерть так рано унесла жизнь брата. И что, возможно, кто-то могущественный на небесах, решив, что настало время прекратить страдания отвергнутого и мучимого ревностью и завистью (!!!) Густава, забрал к себе пресыщенного любовью и счастьем Фридриха, освободив тем самым Валентину от каких-либо обязательств и словно положив ее к ногам живого, но другого Валенштайма.
Ему достаточно было тогда просто протянуть руки, чтобы схватить ее, такую слабую и убитую горем, залитую теплыми слезами, заключить в свои объятия и сделать своей женой.
Но он не посмел. О чем потом жалел всю оставшуюся жизнь. Жалеет и по сей день…
…В дверь гостиничного номера постучали. Он сам просил горничную разбудить его после обеда, чтобы явиться к Елизавете Травиной в точно назначенное время.
Он тщательно побрился, привел себя в порядок, оделся и вышел.
Вечерний город переливался новогодними витринами магазинов, уличные фонари освещали припорошенные снегом тротуары, в воздухе пахло приближающимся Рождеством.
Густав Валенштайм шел по улице чужого ему города, слезы обжигали свежевыбритые щеки. Ему было трудно дышать!
Как он мог потерять ее? Почему позволил ей вернуться в Россию? Как отпустил ее, не зная, что ее ждет в новой для нее жизни.
– Я не могу больше оставаться здесь, – кричала она, топая ногами на верхней ступеньке широкой лестницы их дома. Это было спустя месяц после похорон. Она была в черной рубашке Фридриха, которую Валя носила, как он понял, из-за сохранившегося на ней запаха мужа, рубашке, которая едва прикрывала ее голые бедра. У нее была истерика. Казалось, еще немного, и она ринется вниз, по ступеням, ломая себе шею, позвоночник, все. – Вы понимаете или нет? Здесь все, абсолютно все напоминает мне о нем! Он был для меня всем! И теперь его нет, нет!!!
Она сорвала себе голос. Охрипла, присела на ступени, обхватив руками колени и уложив на них свою голову. Волна блестящих спутанных волос касалась красной ковровой дорожки, пришпиленной к лестнице золочеными скобами.
– Мама-а-а-а… – плакала она, задыхаясь от слез. – Ма-а-ма-а-а… Мамочка моя родна-а-ая!!! Люба-а-а-а… Где вы все, мои родны-ые…
И он понял, глядя на ее горе, что его самого, Густава Валенштайма, в ее жизни нет. Больше того, он сам, его похожесть на погибшего Фридриха делают их встречи просто невыносимыми! Он своим лицом и голосом напоминает ей Фридриха, и никуда-то от этого не деться. Она захотела сменить обстановку и начать жить заново. Легкая на подъем. Что уж тут…
Он шел и шел по улицам, влившись в поток спешащих куда-то в этот декабрьский вечер людей, и изнемогал от боли. У него болело все: душа, сердце, воспоминания, мечты. И он не знал, как унять эту боль.
– Если бы у меня был враг, – шептал он, обращаясь к летящему в лицо снегу, – то самое страшное, что бы он мог мне сделать, чтобы отравить жизнь, лишить ее смысла и заставить страдать до конца моих дней, – это забрать у меня любимую женщину. Но где он, этот враг? Где ты?!!!
Он остановился, поднял голову к черному, подернутому метельной дымкой небу и закричал:
– Где ты?!!!
Прохожие, услышав чужую речь, этот гортанный, словно вырванный из сердца крик, оглядывались на хорошо одетого господина, который, задрав голову, орал куда-то в небо. И густой снег падал на его бледное лицо.
– Добрый вечер, господин Валенштайм, – Лиза впустила его в теплую приемную. Подошедшая к ней Глафира взяла из его рук пальто. – Присаживайтесь. Хотите чаю?
Он неопределенно пожал плечами.
– Есть новости?
– Кое-что есть. Понимаете, много времени прошло с тех пор, как случилось все это… Поскольку Гинер сразу во всем признался, то и следствие тоже было как бы приостановлено, и те вещи, на которые обратили бы внимание в случае, если бы убийца не был найден, теперь безвозвратно для нас потеряны. Я имею в виду следы на берегу, показания свидетелей, которые многое уже подзабыли. Те же воспоминания, факты, улики, которые всплыли сейчас, спустя время, оказываются пустышками, ничего не значащей для нас информацией. Словно люди, осознав, что их показания могут пролить свет на события того дня, в своем желании помочь нам невольно направляют нас по ложному пути. Или же они это делают осознанно. Так, к примеру, спустя два месяца вся эта дружная компания, что веселилась на берегу, вспомнила, что видела в посадках Любу.
