Он был уверен, что после армии обязательно в институт поступит, и поступил. Только это оказалось уже никому не нужно.
В тот день он торчал в институте с самого раннего утра, и когда вывесили списки принятых, быстро нашел свою фамилию. Он для верности покурил на огромном мраморном крыльце и опять вернулся к спискам – его фамилия никуда не исчезла. Он стал студентом.
Из института кривыми старыми переулками он дошел до шумного и грязного Казанского вокзала, еле влез в битком набитую электричку и как дурак улыбался, стоя в прокуренном тамбуре.
Тогда он не знал, что в следующий раз улыбнется не скоро.
Егор позвонил, когда Танечка еще нежилась в постели. Вообще в последнее время день у нее как-то сместился – засыпала не раньше двух, а просыпалась не раньше двенадцати. Нехорошо. Спать нужно в темное время суток, иначе здоровью один вред. Правда, у нас все время суток темное, вот климат-то, врагу не пожелаешь.
– Ляжешь в клинику. В хорошую, в Израиле, – приказал он. Голос у него звучал строго и озабоченно, молодец мамочка, все сделала как надо. – Там все по-русски говорят, я узнавал.
– Нет, – твердо отказалась Танечка, – ни в какую клинику я не лягу. Я хочу жить здесь.
Она чуть не добавила «с тобой», но вовремя остановилась, это пока преждевременно.
– Ну как знаешь, – легко согласился он, Танечка такой легкости не ожидала. – И еще. Я женюсь. Женюсь, несмотря ни на чьи болезни. Ты поняла?
Она молча положила трубку. Она его поняла. Она не понимала только, что же ей теперь делать.
Петр Михайлович вышел из джипа и прошелся по песчаному берегу. За все время, что он здесь провел, по дороге не проехала ни одна машина, и это хорошо. Ему нельзя попадаться кому-то на глаза. Ни в коем случае.
С реки подул ветер. От нее всегда дул ветер, даже в жару, и, наплававшись до полного озноба, он когда-то почти зарывался в песок, прячась от прохладного ветерка.
Тогда, много лет назад, он приехал сюда ранним летним вечером. Было жарко, и в воздухе стоял плотный запах гари. Он знал, что горят леса, он почти каждый вечер звонил матери.
К Нининому дому почти бежал, как будто от радости не мог передвигаться шагом. Он увидел ее в окно со спины и, распахнув дверь, не понял, почему вместо Нины за столом сидит растрепанная оплывшая бабища. Ивана он даже не заметил.
– Ой, Ко-оленька, – почему-то обрадовалась пьяная баба, которая никак не могла быть его Ниной.
Она повисла у него на шее, и он брезгливо оттолкнул ее, и брезгливость мгновенно сменилась оглушающей ненавистью.
Он не сразу понял, что толкнул бывшую любовь неудачно: в одну секунду не стало ни Нины, самой красивой девочки в классе, ни счастливого студента. Он не сразу понял, а Иван тут же, потому что мгновенно протрезвел и выскочил в окно, как в комедии про несчастную любовь.
Он догнал Ивана быстро и бил до тех пор, пока кипящая ненависть не сменилась тупой усталостью. Бил, понимая, что то, по чему он бьет, уже не человек. Труп.
К лесу он побрел от усталости. Понимал, что идти нужно в город, в милицию, но сил не было. Гарь, висевшая в воздухе, не давала дышать, он перебирался с одного места на другое, пил воду из чистой речки, а потом, уже на следующий день, долго ждал, когда стемнеет – хотел попрощаться с матерью.
Ночь была ясная, но он, не таясь, шел по освещенным улицам. В длинном изогнутом здании городской больницы неярко светилась табличка приемного отделения и очень ярко – окно кабинета главврача. Мать сидела за столом у распахнутой настежь рамы, и старенькая настольная лампа светила не столько на стол, сколько в темноту за окном.
Как-то она почувствовала его приближение, потому что выключила лампу, протянула ему небольшой сверток и еле заметно покачала головой – уходи.
Он не уходил, так и стоял под окном, и тогда она прошептала:
– Уходи, Коленька.
В свертке оказался паспорт на имя Петра Михайловича Сапрыкина и деньги, все, какие мать смогла собрать.
Петьку Сапрыкина он знал, тот учился в школе классом старше, а жил в деревне Берестовка, совсем рядом со Стасовом. Пока ехал в электричке, слышал, что Берестовка выгорела дотла. Странно, но Петьку ему было жалко, а Нину нет. Он до сих пор ее не жалел, и это его пугало.
Нину он помнил плохо, вспоминались только огромные голубые глаза и пшеничные волосы. А вот радость свою при ее появлении помнил хорошо…
Оставаться у реки было опасно. Петр Михайлович развернул машину и прямо по целине въехал в лес.
Ему предстояло страшное и необходимое дело. Он не мог допустить, чтобы Александрина испытала шок от того, что всю жизнь жила с преступником. С убийцей. Он защитит ее от этого, хотя она его больше и не любит.
Как же все-таки он станет жить без нее?..
Вероятность встретиться в огромной Москве с родственниками Калгановыми была нулевой, но невероятное случилось. Пристроить молодого программиста его попросил знакомый из министерства. Девочка хорошая, говорил он, институт с красным дипломом окончила. Увидев Наташу, он почти потерял дар речи. Даже не глядя в документы, знал, кто перед ним. Слишком она походила на молодую мать, смеющуюся с многочисленных фотографий, которые он любил рассматривать в детстве.
Он тогда совершил ошибку, и теперь это понимал. Но не было причин отказать министерскому работнику, тем более что он сам жаловался тому, как трудно найти хороших программистов. К тому же, хоть Петр и не признавался себе в этом, ему нравилось, что она работает в его фирме. Он словно нес ответственность за веселую неопытную родственницу, и ответственность эта была приятной. Тогда ему не приходили в голову мысли, что Калганова может оказаться для него смертельно опасной. Или приходили?.. Ему вдруг стало холодно в обогреваемой машине. А ведь он знал с самого начала, что не допустит, чтобы она сунула нос куда не надо. Может, поэтому и взял ее на работу? Чтобы быть в курсе… происходящего?
Думать об этом было страшно, и он попытался думать о матери, но мысли перескакивали на Александрину.
Он понял вдруг, когда жена изменилась. После его сентябрьской командировки. Он вернулся поздно, в мокром плаще – шел сильный дождь, а Александрина, обычно сдержанная, повисла на нем и все не хотела отпускать. Ему было неудобно стоять одетому и хотелось скорее переодеться и выпить горячего чаю, и плеснуть коньяку, потому что он устал и замерз, и тогда он чмокнул жену в лоб и отодвинул, и очень удивился, увидев, что она чуть не плачет. Он не обратил на это внимания. Но тогда она его еще любила… Точно любила.
Мать он почему-то никогда не вспоминал плачущей, хотя плакала она часто, особенно после смерти отца. А вот после «смерти» сына перестала. Впервые в его новой жизни они встретились через год, когда он после работы на металлургическом заводе поступил в институт. Совсем в другой, естественно, не в тот, где когда-то мечтал учиться. Они встретились на ВДНХ, как настоящие шпионы, и он заплакал, глядя на неузнаваемо постаревшую измученную женщину. Они сидели на лавочке под огромным боярышником, и она гладила его по голове и боялась, что кто-нибудь обратит на них внимание.
