Парень, живший в одной квартире со мной, куда-то ушел и оставил в холодильнике шесть бутылок пива «Мексиканский день мертвецов». Я опустошила пять из них, бросая крышки от бутылок прямо себе под ноги. Он не будет против, подумала я, открывая третью; наоборот, он обрадуется, что теперь я перед ним в долгу. Я села на пол около холодильника и, когда туман страха перешел в пивной туман, произнесла тост. Пью за книги, отправившиеся в рай! За прядь знаменитых волос, седых, пыльных и мертвых, а теперь изжарившихся в золу, опаленных и воскресших к жизни в последний раз от прощального огненного поцелуя. За цвет, за дым и языки пламени, которые наводнили безмятежный, пребывавший под охраной Национального треста покой музея Эми, за изуродованные и уничтоженные вещи, за мебель, прогоревшую до костей, за расплавившуюся и рассыпавшуюся в прах авторучку. За аромат расколовшихся флаконов с духами, оросивших воздух, будто огнеметы. За стены, увлажненные огнем. За роскошные бархатные портьеры, расщепленные светом. За почерневшую белую кровать. Я пила за невозмутимые лики ангелов, объятых пламенем. Я пила за свою подругу. За ее здоровье, так ее растак. С ярлыка бутылки, которую я сжимала в руке, на меня смотрели пляшущие скелеты и красные черти. Я звякнула полупустой бутылкой о пустые — те упали. Прошлое улетучилось. Мне нужно что-то делать с собой. Теперь можно. Теперь мой череп лопался от огня, его лизал язык пламени. Теперь я могу говорить на языках всех зверей.
Я плохо помню, что происходило потом, помню только, как ползала по липкому линолеуму, разговаривая на зверином языке. Потом я уснула там же, где ползала, и проснулась на полу. Весь следующий день меня рвало в грязном туалете, я была слабой, как соломинка. К концу дня меня уже рвало кровью. Тот парень пришел проверить, все ли со мной в порядке, дал мне выпить чашку жуткого чая с молоком, уселся на краешек кровати; смотрел на меня с тревогой, поглядывал на мою грудь. Я разрешила ему потрогать. Очередное неверное решение, очередной неверный поступок. Это очень плохая идея — переспать с кем-то, кто тебе не нравится по-настоящему, пусть даже во имя временного облегчения. Невозможно пасть ниже. Но это уже другая история.
Мрачная, потерянная. Болтающаяся на ветру, как пустая рубашка на веревке, сброшенная шкура. Ослепленная, будто котенок на обочине шоссе. Куда ни глянешь, написано на сером небе, или на синем небе, или на черном небе над зданиями, написано над магазинами — там, где должны значиться их названия, написано на каждом безразличном лице, мимо которого проходишь на улице. Написано вот что: ты — никто для того, кто для тебя — всё.
Но это длилось недолго. Романтический вздор. Вскоре это прошло.
А когда я снова смогла думать спокойно, бесстрастно, осталось только безмерное разочарование. Какими анальными, какими банальными оказались все-таки все ее прекрасные слова! Все эти страницы, заполненные мнениями и соображениями о разных академиках и академической политике, о том, кто какую должность получил, кто и где обсуждал Гегеля, Дерриду, Сиксу
[93]
и Кристеву, кто и кому сказал что-то умное, кто какой доклад представил на семинаре, кто что опубликовал и кто кого разгромил, и во что они были одеты, когда это происходило. Беспощадный подсчет калорий, отчет о том, над чем она работает в настоящий момент. Всякая чепуха про перекрестные ссылки и составление указателей. Всякая чепуха про головные боли и экзему (врач прописал ей гидрокортизон, велел есть хлеб). Множество полулюбовной чепухи про кого - то, кого я не опознала. Рассуждения о том, как притягательна властная игра преподавания. Рассуждения о том, как прелестна Симона. А еще мне не забыть привязчивых фантазий о какой-то девушке из кухонного персонала: ее тонкие запястья, ее бледное лицо над белым комбинезоном в пятнах, молчаливая дерзость ее отведенного в сторону взгляда.
Слова и строчки вроде этих до сих пор самовольно всплывают в моей памяти. Я раскрыла один из дневников, и надпись на первой странице была цитатой: Ничто не стоит обладания больше, чем то, чем обладать невозможно. Это была одна из ранних тетрадей; она обвела эту фразу аккуратными волнистыми закорючками. Еще, из более поздней тетради: Я люблю играть. Люблю аксиальное смещение малейшего взгляда, прикосновения и слова. Потом мне пришлось посмотреть в словаре слово «аксиальный». А один абзац, помню, я изучала с особым пристрастием. Шестнадцать слов. Сейчас я читаю роман «Голубые глаза»
[94]
. Сюжет оставляет желать лучшего, зато героиня восхитительно неуловима и слаба. Помню даже то, как слово «восхитительно» было подчеркнуто синими чернилами, твердо и решительно. Когда я прочитала эту фразу, сидя на крыше при гаснущем свете сумерек, она стала единственной смутной подсказкой, которая говорила мне, что, вероятно, я читаю записи той поры, когда Эми отдыхала вместе с родителями в горной Шотландии.
Никогда не знаешь, какой звук, или запах, или слово, какую колючую мелкую подробность ты проглотишь, попавшись на удочку. Эх, если можно было бы просто пропылесосить память! Я думала, что, если все это запишу, то так и произойдет: я просто захлопну тетрадь, и точка, все закончится. Но меня продолжали беспокоить дурные сны. Например, прошлой ночью приснилось, что она подходит ко мне, а у меня лицо мокрое, и она целует каждую бисеринку воды, говоря при этом, осторожно, твое лицо все в алмазах, они могут тебя порезать, давай я сниму, обещаю сберечь их для тебя. Она слизывает каждую капельку кончиком языка, и мне видно, как свет отражается от их поверхности уже у нее во рту.
Напиши на песке, и пускай море смоет твои слова. Напиши на листе, а потом поднеси к краю бумаги спичку. Напиши в книге и захлопни ее. Закопай в саду или отправь по почте в несуществующее место. Я прочитала ее дневники всего однажды, и в моей власти никогда больше не раскрывать их, запихнуть в коробку, запечатать лентой для бандеролей и где-нибудь бросить. А эта тетрадь — что ж, она почти завершена. Я покончила с исповедью. Недавно я была отчаянно, слепо, эгоистично влюблена. К счастью, никто серьезно не пострадал.
Вот.
Или, может быть, все гораздо проще, без такого пыла и шума. Может, мы просто встретились на улице, и на этот раз я намеренно поглядела сквозь нее, словно и не заметив, и мы прошли друг мимо друга, как совершенно незнакомые люди. А может, мы столкнулись где-нибудь однажды в жаркий-прежаркий день и обменялись замечаниями о погоде, и глядели в сторону застенчивыми глазами, абсолютно чужие, у кого не так уж много общего, кому особенно нечего сказать друг другу, глядели на людей, покупавших фрукты на рыночной площади, и на людей, идущих в электрические компании оплачивать счета за электричество, и мы говорили: жарко, правда, да, правда, ну, увидимся, да, и до свидания. Все уместилось в одно тривиальное словечко. Это был бы цивилизованный способ; можно даже сказать, чисто английский способ.
В любом случае, так или иначе. Часть, посвященная Эми, закончена.
Его лодка меньше, чем я думала, это обычная гребная лодка с мотором, приделанным сзади. Сбоку — с обеих сторон — написано «Джун». Эти надписи я сам делал, сказал отец, заметив, что я их разглядываю.
