На ней оказалось совсем не то, что я ожидала увидеть. Не реалистичный пейзаж с тружениками, которые чинили бы сети или возились бы с корзинами для рыбы, или с женщинами, собирающими бурые водоросли. Нет, на картине были изображены два ангела — большие, вычурные и нарядные, но все-таки ангелы - труженики: волосы заплетены в косички и уложены вокруг ушей — как у женщин, занятых на военных работах, с фотографий времен Первой мировой. Два ангела в тяжелой рабочей одежде — они грациозно и быстро парили над морем и горами. У одного крылья более цветистые, чем у второго, — наверное, он был выше чином. Они несли ребенка — девочку. Была она мертва или спала? Одетая в белое, с сомкнутыми, будто в молитве, ладонями, она лежала, опираясь ногами на плечи переднего ангела. Второй ангел поддерживал ее хрупкое тело руками, тянувшиеся вдоль всего позвоночника девочки. Следом летели две чайки, а чуть ниже и впереди из моря высовывал нос тюлень. Девочка была слишком чиста, слишком бела для этого пейзажа с этими птицами и тюленем; вид у нее был еще более ангельский, чем у самих ангелов. Ветер, который нес чаек, настолько сильный, что вспенивал гребни волн, не смог даже разметать в стороны длинных волос девочки.
Симона нашлась внизу, в зале с рыцарскими доспехами, она уснула на стуле неподалеку от витрины с какими-то египетскими мумиями. Из-под бинтов торчали клочки шерсти; серая пыль, выстилавшая изнутри основание стеклянного ящика, была чистейшим прахом обожествленных мертвых кошек. Я разбудила Симону, она улыбнулась, потерла глаза, подвинулась, чтобы освободить место для меня. Все эти мертвые животные, поморщилась она, я просто не выдержала и уснула.
Я тут кое-что присмотрела ко дню рождения Эми, сказала я.
Ах, Эми Эми Эми, проговорила Симона, и улыбка исчезла с ее лица. Потянувшись и зевнув, Симона встала. Ну, нехотя произнесла она. Давай показывай.
Я обратила внимание на Симону еще до того, как мы познакомились: она всегда приходила в читальный зал и садилась за передний стол, никогда не читала ничего, кроме толстых словарей, но в основном опирала на них локти и голову и смотрела куда-то в пространство, или — все чаще и чаще, как я замечала, — смотрела в сторону моего стола. Однажды, когда я выходила из библиотеки, она сидела на велосипеде напротив двери, опираясь о забор. Три раза, возвращаясь домой, я видела, как она следует за мной на расстоянии. На четвертый день, идя перед ней, я завернула за угол, нырнула в какой-то сад за забором и стала ждать. Через некоторое время, выглянув наружу, я увидела, как она проехала по дороге мимо, привстала на педалях, смутилась, а потом оглянулась и поняла, что я ее заметила, опустила голову и быстро пронеслась мимо. На следующее утро, когда я выходила из дома, она сидела на нижней ступеньке. Тебе чего? — спросила я. Она хлопнула по седлу своего велосипеда. Поехали, предложила она. Я кое-что хочу тебе показать.
Я села, она взяла мои руки и обвила их вокруг своей талии, держись крепче, предупредила она и стоя покатила мимо богатых домов, через жилой квартал, еще через один квартал, победнее, с обшарпанными лавочками за металлическими жалюзи. Она затормозила на щебневом пустыре, положила велосипед на бок (заднее колесо еще продолжало вращаться) и подвела меня к высокому проволочному забору. Через забор я увидела параллельно тянувшиеся рельсы, то соединявшиеся, то резко обрывавшиеся. На разъезде стоял какой-то сарай, к нему медленно подъезжал поезд. Гляди-ка, сказала она. Мы увидели, как поезд въезжает с одной стороны и выезжает с другой — въезжал он грязным, а выезжал чистым. Я громко рассмеялась — и что, ради этого ты везла меня в такую даль? Я подумала, тебе понравится, ответила она.
Мы еще несколько раз пронаблюдали, как это происходит: поезд заезжает в сарай и выезжает уже блестящий, с солнечными отражениями в мокрых окнах. Потом она отвезла меня на велосипеде к себе домой, и на обоюдное соблазнение у нас ушли считанные минуты, мы набросились друг на друга, как только она заперла дверь, среди пальто, висевших в прихожей.
Мать Симоны преподавала неполную рабочую неделю в университете где-то в Центральных графствах; в то утро Симона прочитала мне письмо, которое только что получила от нее. Два преподавателя покончили с собой, опасаясь, что их уволят; философию отменили, музыку — тоже. Симона нетерпеливо расхаживала по комнате. Нужно что-то делать, сказала она. В тот день в постели она начала писать пьесу, превратив мою спину в подставку для бумаги. Пьеса была про забастовку шахтеров, про шахтера с севера и телерепортера из Лондона, которые влюбляются друг в друга, так что шахтер бросает жену и семью и уезжает с телерепортером, а потом телерепортер конфузится, когда тот вдруг появляется на шикарной вечеринке для журналистов в телецентре. Симона очень впечатлила меня, мне показалось, она здорово все это придумала. Я подбросила ей несколько ремарок, на мой взгляд, вполне йоркширских. А спустя пару ночей она привела меня на крышу своего колледжа, мы взобрались по ее склону и, будто канатоходцы, прошли в темноте по самой вершине, чтобы подобраться к колоколу.
Нужно смотреть на вещи с самых разных точек, с каких только можно, говорила она, протягивая мне руку, чтобы подтащить наверх. Мы стояли на тонком выступе позади колокола, который был огромен. Она размахнулась и ударила по нему изо всех сил кулаком, но шума почти не получилось — лишь глухой стук, как будто она ударила по камню. Этот колокол зазвенит только от денег, сказала она.
Это гиблое место, тут все кончилось, сообщила она мне, когда мы сидели, покачивая ногами над крышей колледжа, при этом я старалась не глядеть на землю далеко под нами: небо вокруг колокола окрашивалось в предрассветные краски, по всему городу начали пробуждаться птицы, и под нами будто пропасть открывалась. Это мертвая страна, гиблая, гиблая цивилизация. Мы с тобой должны ездить по миру, Эш. Должны брать его штурмом. А здесь все умерло. Этот колокол, этот рассвет, даже эти птицы, поющие на деревьях. Все это — один большой, безжизненный избитый штамп. Нам нужно что-то другое. Что-то настоящее.
Она повернулась ко мне, обняла меня за плечи, поглядела своими неистовыми глазами в мои глаза. Тебе нужно вырваться на волю, Эш, показать им всем, на что ты способна. В тебе же столько силы. Ты должна делать что-то яркое, должна изменить свою жизнь. Должна прославиться. У тебя получится, обязательно получится. Я в тебя верю.
Да, ответила я, не глядя вниз, закрывая глаза, нуда, конечно, нам нужно что-то делать. Если бы я упала или, хуже того, если бы я спрыгнула, Симона, обнимавшая меня в ту минуту, тоже непременно упала бы. А я уже придумала сюжет для новой пьесы, говорила она. Ты должна там сыграть. Ты можешь сыграть женщину, у которой ребенок заболевает лейкемией из-за того, что они живут по соседству с ядерным объектом.
А потом за нами оглушительно зазвонил колокол. Раз, два, три, четыре, пять ударов подряд — и словно весь мир затрясся.
Симона сдержала слово. Она действительно написала эту пьесу, и мы поставили ее вместе с той, другой про шахтера и репортера, и люди приходили и хлопали, некоторые признавались, что растроганы, а один человек даже плакал. Мы здорово провели тот год вместе, занимаясь подобными вещами. А потом я погубила университетскую карьеру Симоны.
