Я просочилась в большую аудиторию вместе с остальной толпой. Табличка на вращающейся двери гласила: «Тело текста III»; значит, я попала куда нужно. Я уселась с краю, на ступеньках, и когда она вошла и направилась к кафедре, у меня сжалось горло от этого ее запаха, от этого дорогого невидимого обещания, которое оставило за собой след в воздухе.
* * *
Она шагнула к подиуму; я спряталась за головой студентки, сидевшей впереди, — так, на всякий случай, хотя понимала, она меня не заметит, я же знала, что она близорука, знала такие вещи, каких не мог знать никто из сидевших в аудитории, знала о ней все. Я смотрела на нее, а она сделала нечто такое, чего я даже вообразить раньше не могла: едва слышным покашливанием заставила сотню голов, сидевших в зале, повернуться в ее сторону, — и они повернулись. А потом ее голос — спокойный, рассудительный, затем напряженный, язвительный, почти пародия на тот голос, что я знала, сотряс воздух и воспарил над головами и руками, уже принявшимися старательно записывать за ней. Девушка, сидевшая рядом, толкнула меня под локоть: поинтересовалась, не нужна ли мне бумага, протянув листок, и я зажала его в руке.
Она сияла, будто металл, вращавшийся на свету, будто подброшенные ножи. С искрением швыряла в воздух слова, имена, ссылки, длинные сложные цитаты на всяких языках, словно — словно кто? — словно какой-нибудь жонглер, метатель тарелок, каких можно увидеть по телевизору: она подбрасывала свои слова одно за другим, и они вращались в воздухе, их было такое множество, что казалось немыслимым, что она сумеет удержать их одновременно; поглядите, какая я ловкая, как бы говорила она, и поглядите, как я уверена в себе: ни одно из моих летучих слов не упадет и не разобьется. Она писала; потом щелкнула переключателем машины, и слова высветились на стене позади нее; она провела между ними соединительные линии. Слова как Действие. Главенство Текста. Текстуальное Взаимодействие. Структура Текста. Рождение Текста. Чистый Текст. Порча Текста. Но Текст никогда не умирает, сказала она, потому что, к счастью для него, он никогда и не был живым! Она вывела от руки маленькие кавычки вокруг слова «живой», и девушка, сидевшая рядом со мной, засмеялась, очарованная, как и все остальные слушатели, и записала эту фразу. Потом все встали, начали собирать свои книги, и когда мне снова стала видна кафедра, я поняла, что она ушла, неизвестно куда.
Но я запомнила, что она говорила. Что язык — это бессмыслица, что слова — просто набор случайных шумов. Двадцатый век, говорила она, стал, как никогда раньше, веком доказательства, потому что он стал — больше, чем когда-либо прежде, — веком спорных смыслов. Но поскольку язык — это исключительно действие, представление, поскольку слова по природе своей — выдумка, они никогда не выражают ничего, кроме призрака правды. Призрак правды. Девушка, сидевшая рядом со мной, все это старательно записывала; она подчеркнула фразу язык не реален, а внизу вся страница у нее была изрисована: дерево, собака, рожица, цветы, абстрактная паутина из пересекающихся линий. Надевая куртку, она повернулась ко мне. Просто фантастика, а? — сказала она.
Я взглянула на свой листок бумаги и увидела, что сплошняком исписала поля ее именем — повторяясь, оно сбегало сверху вниз по всей странице. Я прикрыла листок ладонью, чтобы та девушка случайно не заметила. Да, согласилась я, верно. Девушка с любопытством в меня всматривалась. А ты не в библиотеке работаешь? — спросила она. Разве на лекции можно приходить тем, кто просто работает в библиотеке?
На железнодорожной станции ремонтировали старое кафе, снимали вывеску со словами БИСТРО «КВЕНТИНЗ». У входа была свалена целая груда новеньких стульев, сделанных из блестящих металлических трубок. Я села на пол у стены, оперлась рукой на только что снятую старую вывеску. КАФЕ СЭНДВИЧИ ГОРЯЧИЕ ЗАКУСКИ МОРОЖЕНОЕ. Я обратила лицо к солнцу. У работяг было включено радио, передавали «Стив Райт после полудня», безумные радиоголоса вопили друг на друга, верещали или хлопали, и музыка перепрыгивала от жалкого мастерства до пастельных тонов, до «Моррисси»
[82]
и «Бама»
[83]
, до Мадонны, певшей о том, как ее тронули впервые в жизни. Вот эта песня, это такая песня, крикнул один работяга другому, стоит мне только ее услышать, и я всякий раз аж потом весь покрываюсь. Его приятель криво ухмыльнулся мне, почесал свою пыльную грудь и перевернул для меня один из стульев с преувеличенно дружелюбным жестом. Я улыбнулась ему в ответ и покачала головой — нет, спасибо, поднялась с пола, просмотрела расписание поездов до Лондона. Вернувшись домой, поднялась к себе в комнату. Я принялась выдвигать и задвигать ящики, складывать вещи в пластиковый пакет. Потом села на кровать. Потом все вынула из пакета, рассовала обратно по ящикам, положила обратно на стол, обратно под кровать, снова уселась на кровать, развернула скомканный листок бумаги.
Эмиэмиэми.
На работе я взглянула на себя в зеркало. Под глазами у меня были черные круги. Я села за стол выдачи, ощущая боль вокруг глаз, как будто эти круги были синяками, полученными в драке. Посмотрев на свою руку, висевшую сбоку, я сжала пальцы в кулак. Потом резко крутанулась на стуле, едва не свалившись с него, получила молчаливый выговор от Майры, четвертой начальницы. Проигнорировала ее. Проигнорировала затрапезного вида женщину, которая стояла передо мной с книгой и ждала, что я поставлю на нее печать. Женщина продолжала стоять с раскрытой книгой, смущение на ее лице постепенно переходило в страдальческое выражение. И когда она уже собралась раскрыть рот, когда уголки ее губ дернулись, а веки затрепыхались, как пойманная в силки птица, я шлепнула печатью о штемпельную подушечку, проштемпелевала книгу, шумно захлопнула и с улыбкой вручила читательнице.
Пора было что-то предпринять. От меня требовался какой-то широкий жест. Блистательная вспышка. Время призывало меня сыграть свою роль, выпустить на сцену шотландского героя, прирожденного бунтаря - подрывника, которого я всегда ощущала внутри себя.
После этого, когда никто не видел, я принялась за дело: каждый день я ставила одну-две книги не на свои места на полке, или даже, когда находила в себе достаточно отваги, ставила их вообще не на те полки.
До сих пор в глубине моей носоглотки держится тот цепкий дымный запах костра.
Барбара сказала, а-а, это, наверное, знаменитая Айслинг, ну да, ты же похожа на своего папу, а? Входи, у меня как раз чайник на плите.
В гостиной у нее пахло старыми яблоками; в клетке болтал и попискивал волнистый попугайчик. Листья чая всплывали на поверхность, когда в чашку лилось молоко. Ну вот, вздохнула Барбара, усаживаясь обратно в кресло. Потом поглядела на меня; она не улыбалась. Ну что ж, можно немножко поболтать, сказала она. Надолго ли домой приехала? О, да это вообще не срок. Значит, опять за океан, как вся молодежь, ай-я-яй, покачала она головой. Я слышала, ты вечно в разъездах. Но тебе бы следовало почаще бывать дома. С мальчиками все по-другому. А вот дочери необходимы отцам. Ты сейчас не замужем, Айслинг? Нет, я так и думала. Ну что ж.
