Тогда бы мы, потрогав что-нибудь, сразу бы узнавали, каково это на вкус.
Пойдем? — вопрошает Кейт. Когда мы пойдем — через минуту? Мы обратно на фуникулере поедем? Мы опять поплывем на том кораблике?
Эми зовет ее. Погляди-ка, говорит она.
Я уже на эту смотрела, отмахивается Кейт.
Нет, ты хорошенько посмотри, настаивает Эми. Присмотрись как следует. Если у тебя получится, ты поймешь, откуда берутся краски.
Кейт нетерпеливо пританцовывает и гримасничает, показывая нижние зубы. Потом наклоняется над витриной, чтобы еще раз взглянуть на бабочку. Эми права. Если рассматривать ее действительно внимательно и близко, то видно, что краски на крыльях приколотых булавками бабочек состоят из тончайших волосков, таких тонюсеньких, что их почти невозможно разглядеть, и похоже, цвет — это что-то вроде пыли, осевшей на волосинки, выстилающей их изнутри.
Видишь? — спрашивает Эми.
Да, вижу, говорит Кейт. Ну, теперь пойдем?
В полночь, летя со скоростью в несколько сотен километров в час на высоте одиннадцать тысяч метров, триста человек висят в небе над Альпами и смотрят рекламу «Швеппс». Поверх газеты Эми видит, как с бутылки с треском слетает крышка, и пенистый напиток беззвучно льется из горлышка по стенкам. Эми складывает газету. Она ослабляет ремни безопасности — и на себе, и на Кейт: турбулентность закончилась. Сначала самолет, потом поезд, а завтра к ужину они уже окажутся дома. Это слово — «дома». Оно само прилепилось к концу ее фразы, оно тихо поджидало ее там, будто очертание знакомого горизонта. Вот, например (как сказала бы Кейт), в караване живет такой запах, который принадлежит только ей и Кейт, такой запах, который Эми до сих пор иногда улавливает в одежде Кейт или в своей; можно определить его отсутствие или присутствие наряду с более поздними запахами — запах дома ее родителей или запах гостиницы. Наверное, вот это и есть «дом» — твой собственный запах, да, что-то такое простое и нехитрое; запах, объединяющий тебя с твоими близкими, или пар от твоего дыхания, оседающий на окнах, из которых ты каждый день глядишь на улицу. Все эти люди, сидящие в самолете, куда-то летят, наверное, домой, как и они. И каждому из этих людей знаком какой-то свой, особый запах дома.
Теперь показывают мультик, там бык побеждает всех испанских тореадоров, кроме мультяшного кролика. Сто мультяшных быков на всех экранах во всех частях самолета выбеливают себе кончики рогов мелками для бильярдных киев и готовятся к нападению. Кейт смотрит мультик, слегка приоткрыв рот, с одним выпавшим наушником; она уже почти спит, хотя решимость бодрствовать во время полета написана у нее на лице. Из наушника, упавшего ей на грудь, долетает тоненький писк — музыка из мультфильма. Стюардесса вежливо рассмеялась, когда Кейт задала ей шутливый вопрос: а какую работу предложили бы Марии Стюарт в наше время? Марии Стюардессы. Добрая шутка, отозвалась та милым голосом и с улыбкой предложила Эми бесплатную газету. Эми прочла ее от начала до конца, ничего не пропустив. В одном государстве разразился скандал из-за продажи оружия стране, с которой это государство потом вступило в войну. Принцесса Диана появилась на телевидении и заявила, что не намерена прекращать борьбу. Продолжается суд присяжных по делу о жутких убийствах в доме ленточной застройки в небольшом английском городе. Шаткий мир в Боснии. Шаткий мир в России. Шаткий мир в Израиле, шаткий мир в Северной Ирландии. Где-то замечена пантера. Где-то соседи судятся из-за величины забора. Продаются машины, акции, медицинские услуги, пенсионные планы. Теперь, когда Эми все дочитала, у нее гудит голова, болят глаза, она вконец утомлена. Ну вот, думает она, сложив газету и положив ее себе на колени. Теперь мне еще долго не захочется читать.
Газета соскальзывает, падает на пол между ней и Кейт. Эми нажимает на кнопку, приводящую спинку кресла в лежачее положение, которое не очень-то отличается от сидячего. Откинувшись назад, она нащупывает в кармане, вместе с оставшейся итальянской мелочью, ключи. Дом. Надежность. Она могла бы оставить дверь каравана незапертой, думает Эми. Она могла бы оставить дверь раскрытой настежь, там же нечего красть. Все, что по-настоящему нужно, у нее здесь, с собой. Она смотрит на макушку Кейт, видит проглядывающую в проборе бледную кожу. Кейт кажется такой хрупкой, что у Эми комок подступает к горлу.
Она все еще бодрствует, держит газету и водит пальцами по строчкам. Эми наклоняется, чтобы оказаться с ней вровень, и перестает видеть макушку Кейт.
Завтра в это самое время, говорит Эми, ты будешь дома, в постели, и уже уснешь.
Кейт оборачивается. А что означает это слово? — спрашивает она, произнося его по буквам, потом вспоминает, что Эми теперь снова умеет читать, и сует ей газету, прижав палец к непонятному слову.
Убери-ка палец. Это слово «осквернять», говорит Эми. Кейт читала статью о вандализме на еврейских кладбищах в Лондоне и на севере Англии. Это значит — делать что-то нехорошее, скверное, добавляет Эми. И задумывается — как бы получше объяснить. Ну, например, говорит она, это значит, что те вандалы сделали что-то дурное с кладбищенскими памятниками.
Например, что? — спрашивает Кейт. Взяли что-то чужое, что им не принадлежит?
Нет, отвечает Эми, это тоже дурной поступок, но по - иному дурной, в более отвлеченном смысле. Это не причиняет никому физической боли или материального ущерба, это скорее ранит ум, душу. Ну, скажем, как если… Ну, даже не знаю… Эми роется в памяти. Ну, представь себе, что ты вырежешь свое имя на чужой мебели, говорит она. Или плюнешь в чужой чай. Или потревожишь чью-нибудь могилу. Вот что сделали те люди.
У Кейт озадаченное лицо.
Эти люди, продолжает Эми, потревожили могилы умерших людей, которые принадлежали к другой вере. Покойникам от этого не больно, но это оскорбляет их память. А еще огорчает, оскорбляет и пугает других людей — родственников умерших или их единоверцев.
Но почему? — спрашивает Кейт.
Ну, потому что… — говорит Эми и умолкает. История разрастается у нее в голове. Она не представляет, с чего начать.
Знаешь что, меняет она тему. Если нажать на эту кнопку, спинка кресла опустится. Нажми-ка. Теперь вытяни ноги — можешь дотянуться до пола?
Кейт слегка соскальзывает с сиденья, чтобы дотянуться.
Ну вот. Так ведь удобнее? — спрашивает Эми.
Да, отвечает Кейт.
Попробуй уснуть, говорит Эми. Завтра в это время мы будем уже дома, в караване, в постели. Снова в Шотландии. Если хочешь, можешь пойти в школу в четверг.
Шотландия — мысленно повторяет Эми, и с ней снова происходит что-то странное. Наверное, это ностальгия. Наверное, это тоска по дому — вот это что, наверное, такое, она заразилась этим от Кейт. Это чувство накатывает на нее, как облегчение, как слабость, как бывает в тот миг, когда узнаешь, что в твоем организме поселился микроб: приятный холодный пот, непонятный зуд где-то внутри, возле легких или пищеварительного тракта.
Люди вокруг вдруг разражаются смехом — кажется, без видимой причины. Кейт глядит на ближайший телеэкран: там показывают забавный фильм о чернокожей команде бобслеистов с Ямайки, выступающей на зимней олимпиаде. Она поворачивается к Эми, и снова лицо у нее недоуменное, перекошенное от непонимания.
