Если это миссис Макиннесс, секретарша, то Билли Макиннесс учится со мной в одном классе, говорит Кейт. Она повеселела. Эми никогда не звонила в школу, где она училась раньше, с какими-нибудь объяснениями, во всяком случае, Кейт такого не припоминает. Две или три недели, говорит она сама себе. Это четырнадцать дней. Или двадцать один день.
Эми представляет себе, как страх перед свинкой распространяется, будто микробы, из одной классной комнаты в другую, а в обеденное время — от дома к дому, по всей округе.
А я болела свинкой? — спрашивает Кейт.
Да, отвечает Эми.
А где мы тогда жили? — спрашивает Кейт.
Оттуда, где они теперь сидят, им виден тот самый малыш, который раньше плакал. Сейчас малыш спит у матери на руках. Его мать тоже спит, ее голова качается туда-сюда, но вдруг женщина вздрагивает и просыпается, смотрит на ребенка, потом пытается бодрствовать с затуманенным взглядом, снова закрывает глаза, роняет голову.
Расскажи мне про меня маленькую, просит Кейт.
Нет, отвечает Эми.
Расскажи мне про то, как я родилась, просит Кейт.
Ты не рождалась, говорит Эми. Я тебя нашла.
Все рождаются, возражает Кейт.
А ты — нет. Я нашла тебя под кустом крыжовника, говорит Эми. Однажды я нашла тебя, ты лежала под моей кроватью.
Неправда, говорит Кейт.
Да, тебя не проведешь, соглашается Эми, это неправда. Все было по-другому — я выудила тебя из залива. Я приняла тебя за заливную рыбу.
Неправда, не сдается Кейт. Расскажи мне настоящую правду.
Большая белая птица пролетела у меня над головой и выронила что-то из клюва, а я поймала — и это оказалась ты, говорит Эми. Однажды утром я раскрыла глаза, смотрю, а рядом — ты. Я заглянула внутрь себя, а ты лежала там, свернувшись клубком и выставив вперед руки, как будто нюхала розу.
Кейт встает с сиденья и прижимается носом к стеклу двери, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте.
Я вошла в большую белую комнату, где ты лежала вместе с остальными новорожденными. Я хотела найти тебя среди других. И сразу узнала, которая из них ты, — как только взглянула. А потом я просто забрала тебя, и мы приехали вместе домой.
Имя Кейт на бирке вокруг ее лодыжки и на карточке у края плексигласовой кроватки. Последние слова, которые что-то значили.
Кейт проводит рукой по пластмассовым кнопкам — тем, на которые нажимаешь, чтобы открыть и закрыть дверь. Эми сама уже не помнит, чтб она думала про себя, а чтб говорила вслух. Кейт, говорит она, и ее голос звучит очень громко. Это опасно. Что, если дверь вдруг откроется, и ты выпадешь? Где мы тогда окажемся?
Где мы тогда окажемся, вторит ей Кейт. Я окажусь снаружи, а ты останешься внутри. Да нет, все в порядке, они же сейчас не работают.
Но она все-таки слушается, возвращается к своему сиденью и наполовину откидывает его. Когда я вырасту большая, говорит она, я изобрету такое устройство, которое будет делать вот что. Ты вставляешь его в обувь и, куда бы ты ни пошел, если это устройство включить, оно будет рассказывать тебе, где ты уже побывал. И вот, если ты куда-нибудь пришел, и раньше там уже бывал, то сможешь увидеть собственные следы — они будут как бы освещаться на земле.
Здорово придумано, одобряет Эми. Значит, если бы ты выпала из поезда, то я могла бы увидеть твои следы и разыскать тебя?
Нет, говорит Кейт, никто бы не мог видеть чужие следы — каждый бы видел только свои.
Понятно. А тогда зачем это вообще нужно? — спрашивает Эми.
Ну, чтобы ты знала, была ты где-то раньше или нет. Например, можно было бы понять, объясняет Кейт, была ты уже когда-нибудь в этом поезде или нет: ты бы увидела собственные следы здесь, на ковре.
Но это же новый поезд, возражает Эми. Мы никогда на таком не ездили.
Да, но представь себе, что мы уже едем обратно, говорит Кейт, нетерпеливо размахивая руками. Тогда мы бы узнали, тот ли это самый поезд, в котором мы уже ехали.
Через две остановки Эми позволяет Кейт нажать на кнопку, и они выходят из поезда. На станции, прежде чем отвести Кейт куда-нибудь поесть, Эми останавливается возле фотоавтомата и смотрится в зеркало на его внешней стене, приглаживает волосы. Она зовет Кейт в кабину, сажает ее на колено, и они фотографируются.
Из щели выползают два глянцевых фотоснимка, Эми машет ими в воздухе, чтобы они скорее просохли, и только потом разрешает Кейт взять их в руки. Держи за края, говорит она. За ужином она отгибает нижнюю полоску и отрывает фотографию, дает ее Кейт. Кейт в восторге. У нее еще никогда не было своей фотографии, на которой снята еще и Эми. Она берет снимок за края, прислоняет к десертной ложке. Во время всего ужина она старается не брызгать в ту сторону соусом от спагетти.
Допустим, ты взяла маленького ребенка и погребла его в грязи и листьях, и ребенок уснул или умер, не важно. Допустим, он пролежал так все осенние месяцы — солнечные, сырые и морозные, и туда нападало еще больше листьев, и маленькие существа и насекомые, отложившие яйца в опавшие яблоки, или в поздние цветы, или в холодные углы сараев, умерли, как и положено, опорожнив свое единственное лето в хрустящие оболочки порожней материи. Допустим, яблоки сморщились, а листья засохли, замерзли и рассыпались, и ребенок замерз под ними, сделавшись похожим на твердый зимний камень или на твердый нераскрывшийся орех. Потом пошел снег, посыпалась ледяная крупа, и выглянуло солнце — ослепительное, но не несущее тепла; допустим, земля так промерзла после чересчур теплой осени, так что лягушка, которая наметала икры в лейке в октябре, приняв октябрь за весну, до которой оставалось еще почти полгода, оказалась в ледяной ловушке и не могла теперь даже шевельнуть лапками, и вода словно окаменела под ее холодным сердцем. Телеграфные столбы покрылись ледяной коркой, а натянутые между ними телефонные провода замерзли, а потом треснули под тяжестью снега, трава хрустела под ногами, будто сучки, а чахлые ветви голых кустов и деревьев, неподвижно ощупывающие воздух, ощетинились ледяными шипами.
Допустим, ребенок под землей, под иссохшими скелетиками листьев, под оттаявшим льдом и перегноем из листьев, под постепенно расширяющимся небом, под все еще холодным воздухом и гниющими сырыми листьями, вдруг лопается, и из его пальчиков рук и ног, из его глаз, рта и носа, из его подмышек и коленных сгибов, из его животика и упругих неразвитых гениталий тянутся слепые усики, медленно раздвигая старую гниль почвы, пробиваются на поверхность, незряче проталкиваясь вверх, ища тепла, стремясь к теплу, соблазняясь его обещанием.
Это возвращается, думает Эми. Снова все это вернется.
Почему вурдалаки так любят театр? Потому что там выступают театральные труппы. Как переговариваются мертвецы? По могильным телефонам. Что любят рисовать черти? Чертежи. Какое блюдо мертвецы заказывают в ресторане? Суп из черепахи. Почему у скелета такой сердитый вид? Потому что у него нет сердца. Почему бесы всегда радуются, когда кого-то ругают? Потому что слышат: «Какой же ты бестолковый!» Что говорят привидения, когда ложатся спать? «Покойной ночи!»
