Мы набирали скорость. Нас качнуло, и поезд покатился по рельсам, которые, как казалось, находились подозрительно низко. Мы снова замедлили ход. Люди в вагоне охнули.
— Путь закрыт, — сообщила девушка по телефону и закашляла.
— Проклятье, такое происходит каждый раз, каждый раз, когда я еду поездом, — возмущался мужчина позади меня, возможно, разговаривая по телефону, впрочем, слишком громко, словно безумный. — Никто за это не несет ответственности, — не унимался он, — Нет ответственных. Никто не предпринимает никаких действий. Никто за этим не следит. Кто виноват? Никто.
Я рассматривала потертую дешевую обивку своего сиденья. «Неужели никого уже не будет дома, пока я доберусь туда?» — подумала я. Вхожу, а тебя нет. Открываю дверь, иду внутрь, снимаю пальто и сажусь с пакетом еды за стол, а тебя нет. Пока ты готовишь тарелки и вилки для сервировки стола, я аккуратно держу картонные коробки в руках, не снимая с них пропитанные жиром крышки, чтобы ничего не пролилось на пол, ведь ты поднялся в небо, как бывает в притчах; ушел туда, где, как мы полагаем, люди исчезают бесследно в придуманном волшебном мире, и такое, мы уверены, случается только с другими людьми, но та жизнь нас и нашей жизни никак не касается. Ты ушел, и ветром сдуло крышу с нашего дома, и треснули стропила, повиснув над перевернутой мебелью. Земля под домом разверзлась и поглотила все целиком. Я вернулась домой, а дома нет; осталась только воронка в земле между домами, как на тех старых фотографиях военного времени. Значит, умер кто-то, кого я совсем не знаю. Меня это не трогает, а разве должно быть иначе? Но я вдруг испугалась и мысленно попыталась представить свои чувства в минуту откровения: то, что я имела, мне уже не принадлежит — и более того, у меня было знание, столь же острое и бесспорное, как стекло в окне рядом со мной, что ничто из этого вообще никогда мне не принадлежало.
Я смотрела на свое отражение в окне и видела земную тьму, проникающую сквозь меня, позади меня. Это — конец. Я прошла, сколько могла пройти. Но вот вибрирующий поезд остановился на маленькой станции, и раздавшийся сверху голос сообщил, что мы пробудем здесь полтора часа, а может, и дольше, все зависит от поступления информации, — тогда открылись двери, и огромная волна сердитых пассажиров со всего поезда, требуя денег, такси, объяснений, хлынула на управляющего маленькой станции, который стоял снаружи и панически моргал глазами; я тоже поднялась и выбралась из вагона. Я протиснулась сквозь толпу людей, заполнявших платформу, и направилась по стрелке указателя к выходу. И покуда не вышла наружу, туда, где выстроились в ряд свободные такси, и не увидела название этого места, я не знала, на какой станции и в каком городе нахожусь.
Это был город-сад. Что-то связанное с деревьями, может, так точнее? Много деревьев и зеленых насаждений и что-то исторически важное, никак не могу вспомнить, что именно. Возможно, в уставе города заявлено какое-то количество деревьев, которое необходимо посадить здесь, возможно, следует озеленить какой-то участок земли; у меня об этом не было ни малейшего понятия, да и в любом случае сейчас мне вряд ли удалось бы отыскать в памяти нужную информацию.
Я посмотрела в одну сторону дороги, потом в другую, но, куда ехать, не знала. Так что пришлось вернуться на станцию, где не утихали сердитые голоса. Обошла толпу и направилась вдоль нашего поезда, кивая по пути тем, кто вышел из вагона покурить. Пожатием плеч, коротким кивком мы выражали солидарность друг с другом, все здесь в равном положении, ну, что ж поделаешь? Добралась до головы поезда. Машинист напротив окна читал газету. Прошла в самый конец платформы, как можно дальше. Настолько далеко, что шум станции неожиданно стих. Села на самый край платформы со стороны спуска.
Стоял апрель, и я это ощутила. Легкий холод пробирался с тыльной стороны рук и сквозь всю мою одежду — пальто осталось в поезде на сиденье. Предстояла самая светлая часть года, и все светлые месяцы простирались где-то далеко впереди меня. Я спрятала руки в карманы и стала пробираться к спальному вагону, ощущая звон при каждом шаге. Пришлось обходить кучи туалетной бумаги и скопления сточных вод, к тому же я поранила ноги о неровный щебень на откосах между спальными вагонами; ноги болели уже после того короткого расстояния, что мне удалось преодолеть. Впереди в отблеске городского освещения едва виднелись изгибающиеся рельсы, и, отойдя еще дальше от станции, я окунулась в кромешную тьму. Все, что я могла сейчас слышать, — темнота, проезжающие где-то вдали по дороге автомобили, случайный шорох листьев на кустах и шуршание мусора, валявшегося на железнодорожных насыпях по обе стороны путей. Я могла осязать все это, вдыхая холодный воздух, который расползался по нёбу со вкусом дизеля или бензина с примесью ароматов свежей древесины, травы и земли.
Как только раздался звонок, я тут же ответил.
— Алло? — сказал я.
Сначала прозвучал вопрос, приму ли я звонок за счет абонента, потом последовала пауза, и тогда я услышал твой голос, записанный на автоответчик в то время, когда ты там находилась, — ты представилась по имени.
— Да, — подтвердил я громко и уверенно в тот момент, когда это и полагалось сделать, так что никакой ошибки быть не могло.
— Привет, — сказала ты.
У тебя все прекрасно. С тобой вообще ничего не случилось. Ты звонила из телефона-автомата в работающем всю ночь супермаркете. Ты ехала поездом, который остановили из-за произошедшего где-то на путях несчастного случая. Тогда ты пошла домой пешком. Ты рассчитывала, что предстоит пройти тридцать миль. Несколько часов ты шла по рельсам, пока трое железнодорожников в флуоресцентных жилетах не бросились за тобой вдогонку, отчитали тебя и пригрозили преследованием в судебном порядке. Извинившись, ты пошла по обочине проселочной дороги и с другой стороны поля увидела огни супермаркета. Ноги испачканы грязью вплоть до лодыжек, туфли в грязи не только снаружи, но и внутри. От тебя пахнет фермой.
Одной рукой я прижимаю телефон к уху, а другой — протираю глаза. Я все еще думаю о твоем голосе, который шел в эфир с телефонной ленты и с ударением произносил имя, короткое и бесхитростное.
— Середина ночи, а здесь удивительно людно, — заметила ты. — Дюжина, может, даже больше, посетителей что-то покупают в магазине. Кто бактерицидный пластырь, кто апельсиновый сок. Только что рассчиталась у кассы одна женщина, она пришла сюда среди ночи, чтобы купить пару детских носков. Почему носки ребенку покупают среди ночи?
— Не знаю, — сказал я.
Я и вправду не знал. В этот миг ничего не приходило в голову, кроме звучания твоего имени. На самом деле всего лишь имя; но что-то в действии автоответчика причинило мне боль.
— Жаль, что я не спросила ее, — продолжала ты. — Она уже ушла. Теперь мне никогда это не выяснить. Вон там появился мужчина, в его корзине полно печенья, причем только французский бисквит. Он сказал, что объездил все города, покупая какой-то особенный вид печенья, потому что это печенье можно купить лишь в сети супермаркетов. Поразительно, чего только люди не придумают.
— Да уж, — согласился я. — Действительно.
