В прохладном ресторанчике нас дожидался друг Мерседес — итальянец по имени Эцио, этакий высокий римлянин с пошлыми черными усиками. Он предложил нам пообедать, а мы в ответ пригласили его на обед к себе на виллу, куда он нас и отвез на своей шикарной машине. К этому времени мы с Мерседес были уже неразлейвода. Она оказалась очень простой и веселой девушкой. Стоило мне только намекнуть на что-нибудь забавное, как она уже закидывала голову и заливалась резким хохотом с широко открытым белозубым ртом. «Ах, эти волшебники стоматологи! — как говаривала моя бабушка. — Что они делают с легковерными сердцами мужчин». Но, слава богу, хоть не трансплантологи. Дружок у нее был тоже смешной, даже дурашливый, но у него была черная «Ауди» стоимостью с Зимний дворец. Буржуйский сынок, решил я и устыдился, когда оказалось, что по образованию он подводный археолог, а по профессии режиссер-документалист и занимается съемкой научно-популярных фильмов для какого-то немецкого канала.
Теперь днем я разглядел виллу как следует. От ворот бежали мозаичные дорожки, обрамленные розовыми кустами, они финишировали у крыльца с чудовищными похожими на вывернутых наизнанку осьминогов алоэ высотой с меня. Справа от сада был розовый теннисный корт, окруженный просторно стоящими соснами. Кроме того, прямо в саду у них был мини-гольф — довольно простая на вид забава из лабиринта ложбинок и холмиков на синтетическом ворсистом материале, заменяющем дерн. Сама плоская ступенчатая вилла с трифидами перед крыльцом находилась на лесистом склоне, извилистыми песчаными тропками сбегавшем к пляжу, где пахло сохнущими водорослями и морем, где аквамариновая волна буйно наскакивала и жеманно расползалась пенистым крылом, потом неохотно отходила, впитываясь в темнеющий от ее ласк песок.
Бабушка бегала из кухни в зал, принося то кастрюльки, то кувшины, то салатницы. Мерседес болтала с Эцио на своей тарабарщине, они смеялись (мерзавка моя кокетничала), а мы с Матильдой молча стеснялись и то и дело неловко спотыкались взглядами.
— Ты говоришь по-английски? — наконец с усилием спросил я.
Она трагически помотала головой из стороны в сторону. Вот же действительно беда.
— Ну ничего, — сказал я, — за лето я выучусь по-испански.
Девочка непонятливо нахмурилась и посмотрела на старшую сестру. Та перевела ей мои слова, но, видимо, слишком вольно, так как Матильда гневно встала и быстро убежала по лестнице в свою комнату.
— Как ты ей перевела? — спросил я у Мерседес.
— Перевела, что ты все равно за лето возьмешь ее, будь она хоть глухонемой.
Эцио поперхнулся чечевичным супом, а Мерседес подняла брови невинно и вопросительно.
— Что-то не так?
Мерседес и Матильда — самые красивые девочки, каких я только видел на свете. Ну, или, по крайней мере, за границей. Я уже знал, что они с сестрой и до меня плохо ладили. В городе Мерседес рассказывала мне, что как-то раз Матильда до того рассвирепела, что выбросила ее белье в окно. Жили они тогда в Барселоне на последнем этаже, и ее блузки и трусики парили и кувыркались над оживленными проспектами и тротуарами как раненые птицы. Позже, когда они перебрались в дом над морским берегом, все только ухудшилось, так как в ограниченном пространстве этого ранчо у них просто не было отдушины. И я не сомневался, что меня поселили в этом их адском раю в качестве еще одной забавы, специально, чтобы как-нибудь развеять тучи и отвлечь их от войны.
После обеда мы взяли мяч и вчетвером, с Мерседес, Эцио плюс собакой, пошли вниз к берегу, чтобы загорать, играть в волейбол и купаться. Шли мы весело по песчаной тропинке, петляющей между кривопалыми соснами. Эцио рассказывал о том, как они в детстве на обрывистом итальянском берегу играли с одноклассниками в хищные растения. Садились после школы в ряд на краю тирренского утеса, где свежий ветерок ласково трепал волосы в паху, оттягивали крайнюю плоть и ждали, кому первому на головку сядет муха, потом — опа! — кожицу вверх, и муха попалась.
— Вот такая вот щекотливая была забава у гордых потомков римлян, — самозабвенно хвастался Эцио. — Дети евреев и те, у кого еще не отодвигалась, считались в школе изгоями. Собственно, после этого я стал так же поступать и с женщинами, — улыбаясь, закончил мухолов и получил локтем под панцирь от гордой испанки.
Вода еще была прохладная, и Мерседес с Эцио почти не купались. Только мы с Кокой плескались и боролись с тяжелыми волнами до посинения губ. Когда бультерьер плывет, это — сущий крокодил — коротенький, беленький, но крокодил. Кока была очень странная, словно в хищное чудовище вселился дух какого-то совершенно безобидного и дружелюбного зверька. Эта зубастая тварь с массивной розоватой акульей мордой больше всего на свете любила скромно хавать бумагу, так что дома мне сразу сказали: документы и литературу по возможности прятать. За туалетной бумагой она охотилась как сладкоежка за пирожными и при малейшем упущении хозяев лопала в туалете рулон чуть ли не целиком. Мало того, по рассказам Мерседес, в молодости она сожрала велосипедную камеру и претерпела в связи с этим сложную хирургическую операцию.
Через час итальянец вспомнил о каких-то своих планах на вечер и наконец-то оставил нас наедине. А мы с Мерседес и Кокой валялись на берегу до самого ужина.
— А Эцио твой парень? — спросил я, собравшись с духом.
— Да нет, мы просто с ним иногда тусуемся.
Гора с плеч.
— А какую ты любишь музыку? — беззаботно спросил я, чтобы сменить разговор.
— Я вообще занимаюсь музыкой, — кокетливо заметила она и перевернулась на спину.
— Неужели?
— Да-да, разве ты не знал, что я удивительно одарена в музыке? — и низко, как пароход, пропела три ноты из какой-то оперы: — Уо-а-а-а-а. — Получилось действительно очень если не одаренно, то, по крайней мере, ядрено. Такое ощущение, что воздушная тревога завыла.
К ужину мы босиком карабкались по песчаной кочковатой от сосновых корней дорожке, и песок налипал мне на ступни и образовывал бархатистые подошвы. Мерседес была опоясана желтым синтетическим платком с мокрыми кругами в тех местах, где он плотно прилегал к ее телу. Голова ее была обмотана полотенцем как тюрбаном. Я, спотыкаясь, тащил наше покрывало и непрерывно болтал, задыхаясь от подъема.
— Знаешь, а я вчера вечером всерьез подумал, что вы все на этой вилле маньяки чертовы. Я же не знал, что у вас в том туалете еще закуток есть с дверями, и подумал, что вы в сортир все вместе ходите. И когда ты меня туда повела, я решил, что ты тоже маньячка…
Вдруг она приостановилась, схватила меня растопыренными пальцами за голову и больно укусила за нижнюю губу, да так, что я почувствовал вкус крови. Потом остро посмотрела мне в глаза и, сорвав с себя платок, размахивая им, голозадая побежала, пританцовывая между стволами, гогоча и безумно взвизгивая. Так я убедился, что Аматле — все-таки маньяки.
Пока она бесновалась, я заметил, что впереди вверху у калитки сада появилось розовое платьице Матильды, и попытался остепенить Мерседес. Но та как-то развратно обняла рукой сосновый ствол, обернулась вокруг него и, прижавшись к дереву щекой, проговорила страстно, высоко поднимая брови:
