Я закрыл книгу и посмотрел на себя в зеркало с ужасом. Неужели я один из них? Ведь я иногда мечтал стать президентом или хотя бы мэром города. А вот теперь меня больше влечет к носкам, нежели к одноклассницам. Отныне все мне известно и неизбежно! И я мужественно смотрю правде в глаза. Педераст я. О люди! Или: о боги! За что мне этот жребий?
На черной обложке золотилось глубоко впечатанное: «Платон».
— Ба, а что сделать, чтобы не быть таким, как здесь написано?
— Пойдем со мной в церковь, — пролистнув книгу, ответила бабушка. — Будет Стояние Марии Египетской. Послушаешь и все поймешь.
Наша бабушка не была такой религиозной, как мама, ни с кем не спорила о том, как надо верить, не боялась сглазов и католиков, но зато постилась и ходила в церковь не только по праздникам, но и каждую субботу-воскресенье. Когда я был совсем маленьким, то она всегда меня брала с собой, и мне даже, помню, нравилось, а потом как-то внезапно все это опротивело, и я начал отказываться. Когда Сима узнала, что я хожу в храм, то обозвала боговерующим. После этого я старался даже не смотреть на церковь в окне нашей Большой комнаты.
А в те грустные дни, когда я перебрался к бабушке, я вновь начал ходить с ней на длиннющие службы, притом чуть ли не ежедневно, так как шел Великий пост, а в это время полагается ходить ежедневно. Службы были очень длинные, темные, а песнопения однообразные и заунывные. Мне казалось, что я целый день провожу среди икон и старушек, весь окутанный дымом кадила и со всех сторон осененный крестным знамением.
В полумраке собора под многооконным куполом застыл хоровод святых, подпирающий чашеобразный блеклый расписной свод с изображением седовласого Бога Отца с треугольным золотым нимбом. Сквозь цветные стекла окон льется из-под купола необыкновенный свет, наискосок перечеркивая темные изображения святых. В подвижных розовых, фиолетовых и желтых лучах извивается косматый кадильный дым. Отблески этих лучей мерцают на золоченых завитушках иконостаса. Врата то многозначительно отворяются, то так же многозначительно затворяются. Священник выходит на невысокую мраморную сцену и, вознося руки, молится и низко кланяется, припадая и касаясь лбом ковра, «Господи и Владыко живота моего!» — восклицает он, словно напуганный. Одновременно с ним, пыхтя и пощелкивая суставами, падают в поклонах прихожане во мраке. Хор бледноликих женщин тоненько поет вокруг тумбы с нотами под яркой лампочкой, в остальном храме мрак, огоньки свечей мерцают и потрескивают, темные старушки подходят к высоким подсвечникам и выковыривают догоревшие свечи.
Я стою, ничего не понимая, крещусь как все, и кланяюсь в какой-то полудреме, и думаю о Симпсонах и о том, что совершаю что-то великое и богоугодное.
— Посмотрите, отец Александр, как он усердно молится, — отстояв очередь, подвела меня бабушка к темной, но блестящей громадине настоятеля в углу храма. — Возьмите его в алтарь.
— Да он же хулиган! — испуганно возмутился священник. — По нему сразу видно — разбойник.
— Мой мальчик? Да он мухи не обидит!
— Обижать, может, не обидит и даже, наверное, не убьет, — приглядевшись, согласился прозорливый старик. — Но без крыльев побегать пустит.
Потом потный Дед Мороз загреб меня ручищей под свой узкий расшитый золотом фартук, и я, сам того не ожидая, оказался на исповеди.
— Исповедь, святое таинство, — зашептал священник, словно в шалаше. — Если покаешься при мне в грехах, то бог простит тебя, а если что-нибудь скроешь от бога, то все грехи твои только усугубятся и тогда уже спастись будет очень сложно. Говори, какие грехи совершал.
Молчу. Слово вымолвить не могу.
— Ну, совершал или не совершал?
— Совершал, — выдавил я.
— Какие?
— Страшные.
— А именно?
— Стыдно.
— А ты не стыдись. Говори. Что теперь поделаешь…
— Я извращенец.
— Как это так? — встрепенулся священник, нахмурился и с христианской непосредственностью пукнул. Этот обмен неожиданностями чудотворно раскрепостил меня как исповедника.
— Я же говорю, стыдно, — подтвердил я, поймав его на изумлении.
— А что за извращение? — поинтересовался он, как-то неловко переминаясь на ногах.
— Вы такого еще не слыхали.
— Слушай, я вот тут двадцать пять лет стою и такое слыхал, что тебе и в голову прийти не может. Так что хватит, говори или оставайся навсегда грешником.
— Я покаюсь в этом только перед смертью.
— А откуда тебе известно, когда ты умрешь? Может, тебя по дороге домой трамвай переедет. И что тогда?
— Тогда унесу эту тайну с собой в могилу.
— Грехи в могилах не остаются, они за тобой в ад потянутся.
— В ад?
— А ты думал! Ты когда-нибудь слышал, чтобы извращенцы Царство Божие наследовали?
— Нет.
— Вот и я не слышал. Так что говори давай.
— Не могу.
— А еще в алтарь собрался. Алтарь это самое святое место на земле. Почти что Царство Небесное. Туда без покаяния и входить-то нельзя. Вот если скажешь и покаешься, бог тебя сейчас же полностью очистит от всей скверны, и ты снова будешь с чистой совестью.
— И в алтарь можно будет?
— Говори давай!
— Я согрешил с носком.
— Как это?
— Ну, я же не могу вам здесь это показать.
— Ну ты даешь. А почему именно с носком, а не с шапкой или утюгом?
— Вы что, с ума сошли! — шепотом возмутился я. — Как можно согрешить с утюгом? Ну, короче, я вам сказал, теперь давайте отпускайте мне грехи.
— А ты не врешь? Может, у тебя есть еще какие-нибудь более тяжкие грехи?
— Я других не помню, но тяжелее этого точно нет.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Ну смотри, если соврал или утаил чего, тогда будет еще хуже, чем до исповеди.
И тут он вылез из-под фартука, выпрямился надо мной и положил ручищи мне на голову.
— Подождите! — пискнул я.
— Ну что еще?
— Я компас в школе украл.
— Ну-у?! — изумился он. — Придется вернуть.
— Не могу. Стыдно.
— Тогда я твои грехи отпустить не могу.
— А можно я его тайно подброшу?
— Вот это можно, — повеселел священник. — Тайно взял, тайно вернул. Еще что-нибудь вспомнил?
— Нет, больше ничего.
— Тогда молись, чтобы господь простил тебя.
Отпустив мне все грехи и превратив меня снова в нормального пацана, он дал мне поцеловать крест и провел через небольшую украшенную иконой дверь, за которой мне открылось странное во всех отношениях царство.
