Я не слушал. Я думал о Дэниеле Расселе и о том, что мне позарез нужно ему позвонить. Гулливер почувствовал мое невнимание.
— Тебе даже нет дела. Ты вообще со мной не разговариваешь. Если не считать вчерашнего вечера.
Гулливер вышел из комнаты. Он хлопнул дверью, испустив своего рода рык. Ему было пятнадцать лет. Это означало, что он относился к особой подгруппе людей, называемых подростками, основными характеристиками которых является пониженная сопротивляемость гравитации, обширный вокабуляр для выражения неудовольствия, слабая ориентация в пространстве, регулярные мастурбации и способность бесконечно поедать зерновые продукты.
Если не считать вчерашнего вечера.
Я встал с постели и поднялся по лестнице на чердак. Постучал в его дверь. Ответа не последовало, но я все равно вошел.
В помещении преобладал мрак. Стены были увешаны плакатами с изображением музыкантов. Thermostat, Skrillex, The Fetid, Mother, и The Dark Matter — «Темная материя» с футболки Гулливера. В скошенном потолке имелось окно, но оно было зашторено. На кровати лежала книга. «Хлеб с ветчиной» Чарлза Буковски. На полу валялась одежда. В целом комната представляла собой концентрат признаков отчаяния. Я чувствовал: Гулливер хочет, чтобы его так или иначе избавили от мучений. Дойдет, конечно, и до этого, но сначала несколько вопросов.
Он не слышал, как я вошел, из-за звуковых передатчиков, торчавших у него из ушей. Увидеть меня он тоже не мог, потому что буквально прирос к своему компьютеру. На мониторе мелькали кадры, изображавшие, как я в голом виде прохожу мимо одного из университетских зданий. Кроме того, на экране были надписи. Сверху слова: «Гулливер Мартин, тебе есть чем гордиться».
А внизу множество комментариев. Типичный пример: «ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! Да, и чуть не забыл — ХА!» Я прочел подпись под этим конкретным постом.
— Кто такой Тео «Катись колбаской» Кларк?
Услышав мой голос, Гулливер подскочил и обернулся.
Я повторил вопрос, но ответа не последовало.
— Что ты делаешь? — спросил я из чистого исследовательского интереса.
— Уйди, а?
— Я хочу поговорить с тобой. Поговорить о вчерашнем вечере.
Гулливер повернулся ко мне спиной. Его торс напрягся.
— Уходи, пап.
— Нет. Мне нужно знать, что я тебе говорил.
Он вскочил со стула и, как выражаются люди, наехал на меня.
— Просто отвали, ладно? Ты никогда не интересовался моей жизнью, и теперь не начинай. Что это тебя шарахнуло в голову?
Я следил за его спиной в маленьком круглом зеркале, тупо таращившем со стены свой немигающий глаз.
Пометавшись по комнате, Гулливер опять сел на стул, повернулся к компьютеру и нажал пальцем на командное устройство странного вида.
— Мне нужно кое-что узнать, — сказал я. — Мне необходимо выяснить, знаешь ли ты, чем я занимался. На прошлой неделе, по работе?
— Пап, просто…
— Послушай, это важно. Ты еще не ложился, когда я пришел домой? Ну, вчера вечером? Ты был дома? Не спал?
Гулливер пробурчал что-то. Я не разобрал что. Такое только ипсоид мог бы расслышать.
— Гулливер, как у тебя с математикой?
— Ты знаешь, блин, как у меня с матешей.
— Нет, блин, я не знаю. Теперь не знаю! Поэтому, блин, я и спрашиваю. Расскажи, что тебе известно.
Никакой реакции. Мне казалось, что я говорю с Гулливером на его языке, но тот продолжал сидеть, глядя в сторону, и быстро подергивать правой ногой. Мои слова не давали эффекта. Я подумал о звуковом передатчике, который до сих пор торчал у Гулливера в одном ухе. Возможно, он посылает радиосигналы. Я подождал еще немного и почувствовал, что пора уходить. Но когда я направился к двери, Гулливер сказал:
— Да. Я не спал. Ты рассказал мне.
У меня заколотилось сердце.
— Что? Что я тебе рассказал?
— Что ты, типа, спаситель человеческой расы.
— А конкретнее? Я вдавался в детали?
— Ты доказал свою драгоценную гипотезу Рейнмэна.
— Римана. Римана. Гипотезу Римана. Я, блин, сказал тебе об этом?
— Ага, — отозвался Гулливер тем же угрюмым тоном. — Впервые за неделю соизволил со мной заговорить.
— Кому ты рассказал?
— Что? Честно говоря, пап, я думаю, людей больше интересует тот факт, что ты разгуливал по центру города голышом. Кому какое дело до уравнений?
— Но твоя мама? Ты рассказал ей? Когда я пропал, она наверняка хотела знать, разговаривал ли я с тобой. Она ведь спрашивала, да?
Гулливер пожал плечами. (Я понял, что пожимание плечами — один из главных способов общения у подростков.)
— Ну да.
— И? Что ты сказал? Расскажи мне, Гулливер. Что она знает об этом?
Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Он хмурился. Злой. Растерянный.
— Ни фига я тебе не верю, папа.
— Ни фига не веришь?
— Ты родитель, я ребенок. Это мне положено зацикливаться на себе, а не тебе. Мне пятнадцать, а тебе сорок три. Если ты в самом деле болен, пап, я хочу тебе помочь. Но если не считать внезапно прорезавшейся любви к стрикерству и ругательствам, ты ведешь себя точь-в-точь как раньше. Хочешь новость? На самом деле нам плевать на твои простые числа. А также на твою ненаглядную работу, твои дурацкие книги, твой чертов гениальный мозг и твою способность решать величайшие математические заморочки мира, потому, потому, потому что все это делает нам больно.
— Больно? — Возможно, мальчик мудрее, чем кажется на вид. — Что ты имеешь в виду?
Гулливер неотрывно смотрел на меня. Его грудь поднималась и опускалась с увеличенной частотой.
— Ничего, — произнес он наконец. — Нет, я не говорил маме. Я сказал, что ты обмолвился о чем-то, связанном с работой. Все. В тот момент мне казалось неуместным рассказывать ей о твоей долбаной гипотезе.
— Но деньги. Ты о них знаешь?
— Конечно, знаю.
— И тебе все равно не кажется, что это важно?
— Пап, у нас приличный счет в банке. Наш дом один из самых больших в Кембридже. Сейчас я, наверное, самый богатый ребенок в школе. Но это ни хрена не значит. Это не Перс, помнишь?
— Перс?
— Школа, за которую ты отстегивал по двадцать штук в год. Ты что, забыл? Ты кто такой, черт возьми? Джейсон Борн?
— Нет.
— И о том, что меня исключили, ты тоже забыл.
— Нет, — солгал я. — Конечно, не забыл.
— Не думаю, что нам поможет, если мы станем богаче.
