Половину запеканки он отрезал жене, а вторую половину завернул в холщовое полотенце. Для Нефертити.
Выбежал из дома. Не вышел, а именно выбежал. Последнее время заметил: он не ходит, а бегает. Все время торопится.
Виктор Петрович ощутил вдруг, что у него болят скулы. Почему? Потому что он улыбается. Все время улыбается, сам того не замечая. Торопится и улыбается.
Танин дом был последним на его улице, подходил вплотную к лесу. Виктор Петрович вбежал на участок Тани, не доходя десяти метров до ее дома, остановился. Потом упал.
«Скорая» приехала через полчаса. Женщина-врач увидела человека в клетчатой рубашке и светлых джинсах. Рядом – творожная запеканка.
Нефертити казалась абсолютно спокойной. Но это было не спокойствие, а ступор. Она с трудом соображала и не хотела показывать свое смятение посторонним людям. В ней все было смято – в мозгах и в сердце.
– Он упал и умер, – сказала она врачу из скорой помощи.
– Он сначала умер, а потом упал, – поправила врач.
Таня смотрела непонимающе.
– Тромб. Он как пуля. Убивает на ходу. А потом человек падает уже мертвый.
Виктор Петрович лежал лицом в траве.
На дорожке появилась Анна Николаевна. Она увидела лежащего мужа, врача в белом халате, соседку. Ничего не поняла. Но почему-то проговорила:
– Обратим скорбь в силу.
Таня с удивлением посмотрела на Анну Николаевну.
– Когда умер Сталин, китайцы прислали соболезнования: «Обратим скорбь в силу», – разъяснила Анна Николаевна. Должно быть, какие-то участки мозга функционировали. Память искрила, как короткое замыкание.
Машина увезла Виктора Петровича.
Таня поехала вместе с ним. Не могла оставить его одного.
Она сидела рядом и держала его за руку.
Виктор Петрович лежал и легко улыбался. Он ушел, а улыбка осталась.
Кто его убил? И за что?
Таня вернулась домой ближе к вечеру. Анна Николаевна стояла там, где ее оставили, ждала Таню.
– Суп, – сказала она.
Таня пошла в дом, разогрела обед и усадила Анну Николаевну.
Она кормила ее с ложки и вытирала рот чистой салфеткой.
Надо было сообщить родственникам о случившемся. Но куда сообщать? Анна Николаевна телефон дочери не помнила, она не помнила даже, что у нее есть дочь. Значит, придется ждать, когда они появятся сами.
Раз, два, три…
Моя жена похожа на жену Рембрандта Саскию. Представьте себе Саскию с короткой стрижкой, в кожаной юбке и с авоськой в руках – получится моя жена.
Я привык к ее лицу так же, как к пейзажу за своим окном. За моим окном – смесь жанров: деревня в десять дворов, зажатая блочными домами. Дома современные, будто клеенные по швам. А деревня – традиционная, с кудрявыми палисадниками, высокомерными коровами, курами у колодца и грязью по весне. Я стою у окна и смотрю на строительные краны, задумавшиеся над маленькой деревней, как гигантские цапли.
Я знаю все, что будет через час, через сутки, через десять лет. Через час откроется дверь, войдет жена с авоськой и спросит:
– Ты меня любишь?
– Нет, – скажу я.
– Как – нет? – растеряется жена.
– Очень просто. Не люблю – и все.
– Ты же обещал, что будешь любить меня всю жизнь. Значит, врал?
– Я не врал.
– Значит, ты сейчас врешь?
– И сейчас не вру.
– Ничего не понимаю!
Придется объяснить жене то, чего она не понимает. Если я сумею толково объяснить, она обидится и расскажет мне про свою подругу – уродливую и безнравственную, которая живет в центре города и которую любит до полусмерти огромное количество людей. А моя жена – красивая и нравственная – живет среди кур, и ее не любит даже такое ничтожество, как я, потому что в наши дни ни кому не нужны нравственность и красота. Всем нужно внешнее и внутреннее уродство. Далее от своих качеств жена перейдет к моим и расскажет, что я по целым дням стою перед окном, что у меня такое лицо, будто я его отлежал, в нем не осталось даже элементарного любопытства к жизни.
Я обижусь, и мы поссоримся. А потом, естественно, помиримся. А зачем ссориться, если все равно надо мириться? Поэтому я предпочитаю другой диалог.
– Ты меня любишь? – спросит жена.
– Люблю.
– Очень?
– Очень.
– А как очень?
– Очень, очень, очень…
– Господи, каким ты это тоном говоришь… – разочарованно вздохнет жена и унесет авоську на кухню.
Холостой человек отличается от женатого тем, что не знает, как будет жить через час, через сутки, через десять лет. Когда человек не знает, он фантазирует. Фантазия – это творчество, а творчество – это взлет над обычным состоянием. Холостой человек может периодически взлетать над своим обычным состоянием.
А почему женатый не может, хотя бы ненадолго?
Есть такая детская считалочка: раз, два, три – начало игры.
Раз… Я надеваю белую рубашку.
Два… Достаю телефонную книжку и сажусь возле телефона.
Три… Набираю номер и слушаю гудки.
Какое это замечательное открытие – телефон! Земля, как нервами, пронизана телефонными проводами. И все люди связаны между собой. Один человек с другим. И это так несложно: надо просто подойти к телефону и набрать нужный код – сочетание цифр, такое же необъяснимое и случайное, как судьба.
– Ира? Привет!
– Кто это? – не понимает Ира.
Я называю имя, фамилию и отчество, как в анкете. Потом – год рождения и особые приметы. Тогда она вспоминает.
– Ты где пропадал? – удивляется Ира.
– На Земле Франца-Иосифа марганец копал. Давай встретимся.
– А что мы будем делать?
– Взлетим над обычным состоянием.
– Лети один. Я не могу.
– Почему?
– У меня диссертация.
– Какая диссертация?
– Электромагнитный эффект в кристаллах германия.
Пока я был на Земле Франца-Иосифа, Ира не теряла времени даром.
– А зачем тебе этот эффект?
– Не мне. Человечеству.
– Ну, как хочешь… – говорю я.
Когда кто-то обеспокоен судьбами человечества, не следует его отвлекать. По тому что это очень редкое качество – думать еще о ком-то, кроме себя.
Я листаю записную книжку по алфавиту и читаю имена. Записная книжка – это жизнь с ее главными и неглавными направлениями, с праздниками, с кладбищем. Как кресты на новом Рижском кладбище, выстроились имена в записной книжке. За одними что-то встает, а за другими не встает ничего. Люди с этими именами продолжают жить и существовать, но их нет в твоей жизни, значит, их нет вообще. И звонить по такому телефону – все равно что вызывать голос с того света, как на спиритическом сеансе.
