– Вот херня нереальная – сказал Годо.
– Само собой, – сказал Ц.
– Но беда не в том, что заказчик, как всегда, не знает, чего хочет, ни хрена не понимает и отстал от жизни на сто лет, – сказал он.
– Беда в том, что вся эта хрень невнятно финансируется, – сказал он.
– А поскольку я вас уже выдумал в Европе сороковых, то пришлось делать что в голову взбредет, – сказал он.
– Я ведь даром писать не очень умею, – признался он.
– Поэтому вечно выходило так: сяду писать, а получается какая-то херня, – сказал он.
– То про молдаванина-матадора, то про любовь молдаванина и крысы, – сказал он.
– Впрочем, вы были ушлепки а-при-о-ри, – сказал он важно.
– Вас даже выдумали как ушлепков, потому что выдумывали вас ушлепки, – сказал он и посмеялся.
– Да и занимались вами разные люди, то один, то другой… – сказал он.
– Вот поэтому вы – ушлепки, и мультфильм «Цыгане» такой же, – сказал он.
– Здорово, что будет похоже на Кустурицу, – сказала Цара.
– Ох, колхозница ты моя, только молдаване еще не поняли, что Кустурица лет десять как не в моде, – сказал Творец.
– Очень уж вся эта сцена напоминает мне какую-то книжку Пелевина, – сказал дед Пугло.
– Молчи педик, – сказал Ц,
– У воспитанных людей это называется культурное цитирование, – сказал Ц.
– А кто нами занимается? – спросил Годо.
– Ну, глобально, – сказал он.
– Фирма «Семьпальцев», – сказал Ц.
– А почему семь, их же десять, – сказал Ай Пацан.
– Так три постоянно в жопе, – сказал Ц и рассмеялся.
– А что с нами будет?
– А кто знает, – сказал Творец.
– С деньгами полная непонятка, так что вас убьют, – сказал он.
– Ну, еще сначала трахнут, – сказал он.
– А тебя в рот, сладкая, – сказал он Царе и расстегнулся.
– Ну все, пошли на хер отсюда, – хлопнул он в ладоши.
Семья очнулась на построении перед охранниками с собаками. Семью раздели, трахнули, и расстреляли теперь уже навсегда.
Индюк Жожо к ночи три раза пропел петухом.
* * *
…Седенький, трясущийся Жожо смахнул слезу, поправил кипу, и сказал:
– Вот такая история, пионеры.
Пионеры сочувственно молчали. Они были совсем как евреи из Аушвица. Кучерявые и носатые. Над ними висел плакат «Коммуна-кибуц Аль Шаед приветствует участников встречи еврейской молодежи с Праведником».
Праведником был Жожо, который рассказывал всем, конечно же, не правду, а то, как он почти спас цыганскую семью, но потом все равно не вышло. И его за это посадили в концлагерь и он там отрезал себе ногу и сварил бульон еврейской семье. Та, впрочем, тоже умерла потом. Как и все, кто могли бы подтвердить рассказы Жожо. Но история была красивой…
За эту историю его часто приглашали в Израиль. Здесь Жожо нравилось: было тепло, красиво, чисто. Как Праведник Жожо получал еще пенсию. Да, это было, по существу, аферой… Да и по херу, думал Жожо. Все равно живой один я. Делай что хочешь, главное проживи дольше всех, и история будет такой, какой ее представишь ты, вспомнил Жожо слова, которые сказал странный мужик во сне. Мужик еще просил называть себя Ц и был вечно под мухой.
– А сейчас… – сказала после сочувственной паузы ведущая.
– Поэт Борис Хер прочитает вам стихотворение, которое он сочинил по мотивам истории праведника Индюка Жожо, – сказала она.
– Поэма «Курочка»! – сказала она.
На сцену вышел поэт, – как и Жожо, – седенький, в кипе и с прищуром. Тоже, небось, аферист, одобрительно кивнул Жожо.
Поэт начал читать:…
была у тети Фани курочка, ее убили
фашисты гребаные, нет не курочку, а Фаню, и
курочка пришла на могилу к Фане, сказала:
я помню тебя, Фаня, я отмщу за твою кровь,
вступила в партизанский отряд, сражалась,
а когда бойцы умирали от голода, отрезала
ножку, и партизан Кац поел супа, наваристого
душистого ароматного супа, и с новыми силами
стал играть на фортепиано, и партизаны из-за
музыки Баха ринулись в бой, за Фаню, за
курочку, за нас, за Родину, за Стали… то есть
за наш, за еврейский пенициллин, за блядь
культуру, за Пушкина и Духовность, за все то,
что мы, люди культуры, бережем для быдла,
за Бродского, за Иерусалим, за журнал
Зеркало, за Иерусалимский журнал —
за все эти Общечеловеческие ценности
строчила пулеметчица-курочка, а что
это был пулеметчик и гой выдумали позже
а на самом деле это была кошерная курочка и она
строчила и не минет, а очереди, и строчила за то о чем я
уже говорил, а не за этот ваш гребанный синий платочек
блядский синий платочек, херов синий платочек,
сраный русский синий платочек, да долбись он в рот…
Конечно, на иврите все это было в рифму.
…На заднем ряду сидели трое усталых парней в униформе. Они выпили бутылку водки и перебрасывались словами:
«… Ливан… пустыня и один миномет на… колонна… сжег лицо… гребаный ваш рот, суки… да трахал я ваш бля… я трахал в… и на… патриотизм херов… гребанный бородач… гребанная ракета… гребанный танк… гребанная жизнь… карты неточные… поимели… как всегда… херовы офицеры.. херова армия… херова жизнь… податься в Штаты… завтра снова… Ливан мля».
Ведущая косилась на них с осуждением. Парни выпили вторую бутылку водки и уснули. Это были выросшие ребята коммуны, и старший уже был сержант. Ну, ему сам Бог велел. Ведь двоюродный дед Гилель-Лоринкова был офицер и погиб в немецком концлагере. Сержант тревожно похрапывал, и все высматривал во сне гребанного бородача в тоннеле, где шла колонна. Другим солдатам спалось не лучше. Даже во сне им снилось, как они устали.
Праведник Мира индюк Жожо тоже задремал. Во сне ему приснилась Семья.
…минетчица Цара щурилась выбитым пулей глазом. Кобыла Ибуца печально глядела, придерживая выпавшие внутренности. Пугло как умер молчаливым хмурым гандоном, так им и остался. А вот Годо улыбался и был как живой. И, наконец, мальчишка. Мальчишка с окровавленной грудью, который снился Жожо каждую ночь. Ай Пацан был все в той же в короткой рубашке, и все так же без портков. И все такой же маленький, хотя прошло вот уже пятьдесят лет, подумал Жожо. Ничего, это нормально, подумал он. Ведь Ай Пацан умер.
А мертвые не растут.
Белые колготки
– Как же так, Аурика?
