Монах слушал, дрожа. Антихрист выбрал тело человека Микидуцы, который живет сейчас в селе Колоница. Когда настанет пора, то человек станет величайшим злодеем мира, в сравнении с которым померкнут имена Гитлера, Чингисхана, Джека-Потрошителя и Егора Гайдара. Он проведет священный обряд Черной Мессы, и Земля станет царством Тьмы на тысячелетия. Допустить этого нельзя. Надо найти Микидуцу, и… И?
– И? – дрожа, – сказал Лоринков.
Но Голос уже пропал.
* * *
На следующий день Лоринков, собравшись тайком, ушел из лагеря.
Было еще очень рано, так что на уход монаха никто не обратил внимание. Да и армия уже научилась воевать сама, и страна была почти вся освобождена… Так что монах, с его сраными проповедями и призывами к справедливости, был скорее помехой. Лоринков шел быстро, накинув на голову капюшон, и ноги его, загрубевшие за годы жизни без обуви, не чувствовали ничего. До Колоницы Лоринков добрался за несколько дней. Село, сожженное и разрушенное, напоминало картофелину, которую забыли в костре. Лишь кое где в пепле и разрушениях белел то кусочек рубашки, оставленной прежним владельцем, то зеленела чудом сохранившаяся травинка.
– Голос, Голос, – сказал Лоринков, придуриваясь.
– Я на месте, – сказал Лоринков на всякий случай.
Он приобрел привычку говорить вслух, отчитываясь о том, что делал. На всякий случай, для Голоса. Побродив по селу, Лоринков никого не нашел. Ночевать он собрался в маленьком полуразрушенном домишке у леса, где и стал ужинать куском холодной мамалыги. Послышался шорох. Монах Лоринков, не боявшийся уже ни Бога, которым он был, ни черта, которого ему следовало искать, лишь подвинулся на лежанке, и сказал:
– Если ты человек, войди и ешь.
В комнату зашел, держась за стену, мальчишка лет четырех. Лоринков молча смотрел на него. Страна моя, страна моя, думал он. Ах вы пидоры, думал он, не очень понимая, про кого.
– Сядь и ешь, – сказал монах.
Мальчишка стал давиться мамалыгой. Лоринков с жалостью глядел на его завшивленную голову, грязные пальчики… Женился бы, у меня бы такой тоже был, подумал он некстати. Мальчишка вздрагивал и смотрел со страхом. Лоринков начал мягко расспрашивать его. Село вырезали день назад, хотя обычно наемники довольствовались тем, что насиловали женщин и забирали с собой мужчин. А в этот раз дяденьки всех убили, говорил мальчишка. Идиот Голос постарался, понял Лоринков. Ради одного Антихриста вырезали все село… Ковровое бомбометание, подумал Лоринков.
– А мне мама сказала – беги Микидуца, – сказал мальчик.
– Ну, я и убежал, – сказал мальчик.
– Что? – сказал Лоринков.
Ребенок глядел боязливо. Лоринков задумчиво потрепал его по голове, и велел ложиться спать. Укрыл. Спина мальчишки была жалкой, весь он был хрупкий и маленький… Уснул он очень быстро. Лоринков вышел отлить, хотя крыши не было, и стена была одна. Но все равно вышел. Воспитание, подумал Лоринков. Темнело.
– Нет, я конечно все понимаю, – сказал он в небо.
– Сражаться и все такое, – сказал он.
– Но… с ребенком? – сказал он.
– Что делать? – сказал Лоринков.
– Ты знаешь, что делать, – сказал Голос.
– Авраам и сын, – сказал Голос.
– Даже еще хуже, – сказал Голос.
– В этом теле нашел прибежище Дьявол, – сказал Голос.
– Нет, – сказал Лоринков.
– Он же ни в чем не виноват, – сказал Лоринков.
– Ты тоже ни в чем не виноват, – сказал Голос жестко.
– О, Иисусе, о Езус, о, Мария – сказал Лоринков.
– Мы все помним, что ты поляк и хвастаешься этим, – терпеливо сказал Голос.
– Может, изгоним как-то, а, веники там, святая вода? – сказал Лоринков.
– Монах, се Антихрист, а не какой-то сраный мелкий бес, – сказал Голос.
– Его хрен изгонишь, тут нужны хирургические меры, – сказал Голос.
– Убить сейчас одного, чтобы спаслись миллиарды, – сказал Голос.
– Избави мя, – сказал Лоринков.
– Иди и делай свое дело, – сказал Голос.
Монах Лоринков вымыл руки в ручье. Снял с пояса кинжал. Зашел в дом. Вышел спустя минуту на негнущихся ногах. Долго плакал, рыдал, взвизгивал. Выглядел, вообще, очень жалко и недостойно. Трясся головой, плескал руки в ручье, смотрел невидящими глазами в воду….
Над пепелищем села загорелась Венера.
* * *
…после гибели мальчишки, избранного убежищем Антихриста, мир ожил.
Планета заживляла раны.
Остановились войны, исчезли куда-то чума, оспа, МВФ и русская литературная критика, пропали ураганы, наводнения и засухи. Земля зеленела и процветала. И самой прекрасной ее частью стала Молдавия. Страна с самым высоким уровнем жизни, чистейшей экологией и ВВП на душу населения. Чтобы стать подданным королевства Молдавского, люди со всего мира заполняли анкеты мигрантов и учили русский язык. Счастливчиков принимали. Страна была красивая, ухоженная, и богатейшая. Все здания ее были украшены ярко-синими флагами с трахающимися тигром и конем. Страна была великой!
И лишь один человек не видел всего этого.…
Монах Лоринков, которого оставил рассудок, бродил по дорогам страны. Он разговаривал сам с собой, пил много браги и писал странные эссе, в которых Молдавия представала грязной, отсталой, нищей страной с разрушенными дорогами, грязными домами и одичавшим населением. Он ее такой и видел, потому что был сумасшедшим, и видел то, чего не видели другие, и не видел то, что видели другие. Лоринков не видел ничего, кроме пепла, повешенных, и горя. Он все еще жил в Молдавском королевстве худших времен…
По ночам Лоринков боялся оставаться один, потому что к нему приходил Микидуца. Маленький Микидуца ничего не делал, просто садился рядом и молчал. Горло у него было темным. Ведь кровь мальчишки, зарезанного еще десять лет назад, давно уже засохла. Из-за горла он и говорить не мог.
И Голос, педик, куда-то пропал…
Со временем монах Лоринков, ценой своего рассудка спасший Молдавию и мир, совсем одичал. Он не мог оставаться на одном месте больше суток. Особенно страшно ему было в лесу и под открытым небом. Так что он перебрался в Кишинев, – 12—миллионный цветущий мегаполис, – и стал ночевать под неоновыми вывесками. Хоть какой-то свет. К тому же, бродяги в городе ночью жгли мусорные баки.
Зимой возле них можно было погреться.
Ц
– Но-но-но! – кричал дед Пугло.
– Тпруууу! – кричал дед.
Черный как волосы цыганки цыганский конь, по прозвищу Ибуца, косил своим черным глазом, и скалил в улыбке белоснежные, как зубы цыганки, зубы. Конь был кобылой, поэтому его имя было женского рода. В гриве коня были заплетены подсолнухи. Конь смеялся и оборачивался на семью, которую вез по пыльным проселкам Европы то туда, то сюда. На Кибитке, которую все звали по имени, – потому что она была член семьи, – издавая задумчивые цыганские песни и пляски, сидела семья цыган.
